Теперь уже готовый ко всяким неожиданностям, я взял следующий листок. На нем в столбец были написаны четырехзначные числа. Каждое число заканчивалось нулем, так что, по правде говоря, казалось, будто числа содержат по три цифры, а на конце находится маленький круг. Этот кружочек на самом деле их связывал, образовывал цепь, нечто целое. Он отвлек в первый момент мое внимание, так что прошло какое-то время, прежде чем до меня дошло, что собой представляют эти числа. Это были годы, начиная с 1120-го и заканчивая нашим, также круглым.
Около дат стояли какие-то пояснения, но это были в основном лишь значки и сокращения, так что я с уверенностью смог отгадать только некоторые из них. Первый год был, как пояснялось, тот, в который крестоносцы в Иерусалиме основали орден рыцарей храма, тамплиеров. Возле 1430 года было написано: «Осн. ордена розенкрейцеров», в 1570-м возникло мрачное братство Розы, а в 1720-м появились первые ложи вольных каменщиков. (И чего Холмс так разъярился, когда я их безобидно упомянул в нашем вчерашнем разговоре?)
Моя очень скромная осведомленность о тайных обществах, братствах, орденах и вообще подобных организациях не позволила мне установить, по каким событиям выделены три десятка остальных круглых дат в столбце. Гадая абсолютно свободно, я предположил, что пометка «Пар.» у 1420 года относится к моему ловкому коллеге Парацельсу, великому знатоку алхимии, однако я не был в этом уверен, потому что мне не удалось вспомнить даже, в каком веке он жил. (Похоже, утро быстро заканчивается…)
«Г. де С. Ж.» мог бы быть графом де Сен-Жермен, пришел я к выводу, весьма гордый своей проницательностью, но о нем я знал лишь то, что он был каким-то чудаком и пустословом, вокруг которого плелись разные небылицы, среди которых — что он жил несколько столетий, поэтому и эта догадка осталась непроверенной.
Когда мой взгляд добрался до конца столбца, я почувствовал, как у меня сдавило в горле. Около нынешнего года находились инициалы «Ш. X.», жирно обведенные красными чернилами. Рядом с ними в скобках стояла буква «М», а далее — маленький вопросительный знак после чего-то зачеркнутого, что нельзя было разобрать.
Охваченный мрачными предчувствиями, я повернулся к Холмсу с намерением потребовать объяснений, но он меня опередил. Кажется, за секунду до того он заметил, что я держу в руках листок со стола, и это заставило его спрыгнуть, как ошпаренного, с дивана, на котором он без устали листал принесенные книги, и броситься ко мне.
Он грубо вырвал листок у меня из рук и закричал:
— Не трогай это!
Изможденность лица Холмса сделала его еще страшнее, чем когда он бывал охвачен гневом при нормальных обстоятельствах. Я вздрогнул и отшатнулся, подняв руки в знак того, что мне больше и в голову не приходит что бы то ни было трогать на столе. Думаю, в тот момент я впервые по-настоящему испугался Холмса.
Должно быть, он заметил, что напугал меня, ибо через несколько секунд подошел ко мне, положил руку на мое плечо и сказал тихим, почти умоляющим голосом:
— Прости меня, Ватсон. Я ужасно устал. Совсем не владею собой. Мне нужна помощь. Это письмо…
Он обхватил голову руками и пошатнулся. Я придержал его за руку и помог дойти до дивана. Затем собрал разбросанные книги вместе с выпавшими страницами. Пока я все это перекладывал на резной дубовый комод, над которым находилась газовая лампа, Холмс вытянулся на диване, не сняв домашнего халата и туфель. Он тупо смотрел в потолок взглядом отчаявшегося человека, и грудь его быстро вздымалась и опадала.
Я должен был как-то ему помочь. Естественный совет поспать и отдохнуть не подействовал бы на него в таком состоянии. Он уже далеко перешел ту границу утомления, когда можно просто заснуть. Нужно было подстегнуть сон, и я хорошо знал, с помощью чего это можно сделать наиболее успешно, хотя все во мне противилось новой инъекции морфия.
Холмс уже был на грани того, чтобы стать зависимым. Никто, кроме меня, разумеется, не знал об этом его несчастье. Если б это, не дай Бог, стало известно, не только я, как соучастник, потакавший его пороку, потерял бы разрешение на практику и был бы исключен из членов Королевского медицинского общества, но и его репутация самого знаменитого английского детектива-любителя была бы безнадежно испорчена. Можно упрекнуть меня в тщеславии, но думаю, что последнее для меня было бы тяжелее. Маленькая часть славы Холмса все же принадлежала мне. Разве не меня мистер Дойл считал его правой рукой?
Медицинские соображения в конце концов одержали верх, и я впрыснул Холмсу небольшую дозу наркотика. На сей раз мне не пришлось бороться со своей совестью — речь шла о помощи пациенту в преодолении состояния крайнего переутомления, а не об удовлетворении пагубной потребности.
Морфий подействовал быстро. Только я вытащил иглу из вены Холмса, как с его лица исчезла судорога отчаяния, сменившись выражением расслабленности, а затем и блаженства. Я хорошо знал эти изменения и всегда, когда видел их, мне и самому, казалось, становилось легче. Через несколько секунд он закрыл глаза.
Мне здесь больше нечего было делать. Холмс теперь будет спать не один час, может быть, до вечера. Я снял с него туфли и накрыл одеялом, извлеченным из большого ящика комода. Тем временем Холмс повернулся на бок и подтянул колени к подбородку, приняв позу эмбриона. Он выглядел беззащитным, как ребенок, совсем не похожим на взрослого человека. Я бы не удивился, засунь он палец в рот.
Прежде чем выйти, я оглядел комнату, томимый какими-то зловещими предчувствиями. Хотя всё теперь, казалось, было в порядке, внутренний голос говорил мне, что всё не так, всё не в порядке, точно как и комната, в которой я оставлял Холмса. В каком состоянии я застану его, когда увижу в следующий раз? И достаточно ли будет тогда морфия, чтобы его успокоить?
Я покачал головой, отгоняя эти неприятные и печальные мысли, открыл дверь, чтобы выйти из комнаты, и вздрогнул, налетев на миссис Симпсон, которая, очевидно, уже некоторое время стояла за дверью, прислушиваясь. По всей видимости, ее привлек крик Холмса, а перед тем она, должно быть, уже была обеспокоена его бурной ночной работой.
Она пробормотала что-то о том, что хотела якобы узнать, когда следует подать завтрак мистеру Холмсу. Я сказал ей, что Холмс уснул и не проснется до раннего вечера, когда будет сильно голоден, так что следует приготовить ему обильный ужин. Явно неудовлетворенная моими объяснениями, старушка попыталась продолжить разговор, желая вытянуть из меня побольше об этом необычном нарушении распорядка дня, однако я сослался на неотложные дела, извинился и быстро вышел.
У нас проблема с перенаселенностью.
С двумя новыми пришельцами нас в храме теперь семеро, что уже осложняет жизнь. С минимальными удобствами здесь могут обитать самое большее пять человек. Словно настоящий хозяин, Шри с готовностью вынес свой топчан под навес, чтобы предоставить гостям как можно больше места. Но думал он прежде всего о себе — это я точно знаю. Поскольку настала сильная жара, ночевать, по правде говоря, гораздо приятнее снаружи, чем внутри, где воздух спертый и застоявшийся, что Будду вскоре навело на мысль присоединиться к Шри.
Впрочем, ничего удивительного. Они — люди этого климата и знают, как себя вести, к тому же могут рассчитывать на мою действенную защиту от насекомых. А все остальные члены компании собраны здесь из совсем других уголков света, из совсем иных погодных условий, так что они в основном вздыхают и ропщут, никак не умея приспособиться.
Страшную духоту лучше всех из них переносит старый сицилиец, что объяснимо, учитывая его средиземноморское происхождение. Он совершенно привык к легкой майке и бермудам, не злоупотребляет холодными напитками, да к тому же относится к людям, которые мало потеют. С стариком у меня вообще меньше всего проблем еще начиная с появления второго гостя, когда старик внезапно потерял интерес к неустанному рисованию кругов на песке, принесенном в храм, и даже лично озаботился всю эту грязь вымести наружу. Наверное, нужно было мне, как хозяйке, заняться этим — Шри что-то высказал в этом смысле, — но дядечка поступил очень галантно и предупредительно.
Больше всего работы в отношении гигиены мне задает твердолобый фламандец, который наконец снял громоздкое одеяние, в котором появился, — просто кошмар, как это все воняло, — но и далее одевается абсолютно неподходящим образом. Из предложенных вещей из гардероба Шри он выбрал толстый, с подкладкой, тренировочный костюм — вероятно, из-за высокого воротника, который единственный до какой-то степени напоминал ему его прежний хомут, — так что теперь он варится в нем. Бедняга!
Я бы с удовольствием стирала ему каждый вечер, но он завел дурную привычку не переодеваться перед сном (он по-прежнему спит в углу на полу — привык человек), так что проходит по несколько дней, прежде чем мне удается его уговорить сменить костюм на другой, точно такой же. Тот, что он снимает, приходится стирать в четырех водах, чтобы полностью выполоскать засохший пот и грязь.
