– Ну что? Что, мигенький? Подожди.
– Ничего! – вид ее, жалкий, растерянный, вдруг рассмешил меня. – Ничего. Дышу воздухом, думаю о цене человека, вот о высоте, об осколках жизни…
Меня выдал смех, он получился сухой, грудной и прерывистый. Она, видно, догадалась.
– Осколки жизни? Ты слышал, мигенький?
– Да!
Нас разделял всего один метр. Она торопливо переступила и внезапно, с удивительной силой схватив меня в охапку, прижала так, что я почувствовал под халатом ее упругие, будто резиновые, груди, рванула с подоконника на себя, скороговоркой частила:
– Что ты надумал? Как же так?… Наплевать на нее! Все еще будет! Не такая найдется красавица.
Секунда – и я лежал на кровати. Смех вдруг стал душить меня. Смеялся от чистого сердца и не заметил, когда Галина Николаевна убрала руки. А раскрыв глаза, оборвал смех: она стояла рядом возле кровати, вздрагивала, точно в приступе тропической лихорадки, и беззвучно плакала. Слезы, наполняя ее глаза, стекали по щекам – она их не вытирала. Бисеринки сбегали на крахмальные лацканы халата, пятнали их. Что-то дрогнуло у меня внутри, будто оборвалась невидимая перенапряженная жилка. Чудачка! Слезы. Поняла эту минутную глупую слабость? Вот тебе и на…
Мне вдруг стало стыдно, неловко.
– Глупенький, глупый! – сквозь слезы повторяла она с легкой укоризной, ласково, будто чему-то радуясь, и, отойдя к окну, торопливо, спешно запахнула створки, звякнула шпингалетами. Испуганно взглянув на меня, боком вышла из палаты.
И не успел я еще сообразить, что все это означало, – за сестрой только закрылась дверь, – как появился врач: без шапочки, на сухопаром лице щеки впали ямками, взгляд строго сверлил, щупал. Секунду стоял, точно старался понять, что тут произошло. Позади из-за его плеча глядели мокрые, настороженные глаза "мигенькой".
Шагнув к кровати, врач остановился, строгий и костистый, словно каменное изваяние.
– Что же это вы, молодой человек, вздумали? – нижняя губа его заметно тряслась. – Покончить с жизнью не геройство – малодушие, бороться за нее – вот удел сильных. Девица какая-то отвернулась, и уже нервишки распустил? Вы что же, тут, на земле, уже свое дело сделали, а? Спросили бы, – голос стал сухим, жестким, – посоветовал бы более рациональный способ.
Непроницаемо, строго смотрели его глаза – подернулись белесо-дымчатым налетом, – то ли от еле сдерживаемого гнева, то ли от физической усталости: Галина Николаевна утром говорила – ему в этот день предстояло сделать две сложные операции.
Он прошелся – два шага вперед, два назад. Остановился, взглянул из-под бровей:
– Есть у меня желание принять соломоново решение. Был бы карцер, отправить вас туда денька на три, заняться анализом и самоанализом полезно…
– Я уже был… за самоволки, а тут?
– За малодушие, молодой человек.
Он резко пододвинул стул, сел, напряженно выпрямившись, точно ему что-то мешало занять более удобную позу. Сухость отразилась на лице. Сказал тихо, но с гневом:
– Черт вас подери! Что, скажите, вы в этой жизни поняли, что она вам уже не интересна? Да, умереть – это акт человеческой жизни, но ускорять его приход – есть патология, молодой человек! Надо встречать его с достоинством, и только тогда, когда он – неизбежность. Понимаете – неизбежность? Павлов лежал на смертном одре к нему постучались. "Нельзя. Павлов занят, он умирает", – так ответил этот человек. Но он ведь глыбы в науке сдвинул! А другому ученому сообщили, что он должен умереть, и тот спросил: "Сколько времени осталось? Я должен закончить работу". Понимаете это самообладание? И, извините меня, молодой человек, вы, как самовлюбленный мифический Нарцисс, не можете оторваться от своего отражения. А попробуйте-ка разобраться, что к чему…
Я не перебивал его, молча лежал, вперив глаза в слабо освещенный потолок палаты. Думал: пусть ругает! Мне даже интересно, весело слышать его раздраженный, гневный голос. И удивительно – от его колючих, резких слов по жилам ощутимо, упругими толчками разливались спокойствие и сила. И вдруг я уловил тонкий, но явственный звук колокольчика. Нет, это не тот звон, который раньше заполнял всю голову, колотил, стучал в висках. Где он родился: в голове, в жилах? Но он подзванивает, затихает, одинокий колокольчик в широкой степи, снова принимается длинькать – тонко, нежно, будоража, волнуя каким-то щемящим чувством.
Понял ли подполковник, что я его не слушаю, не знаю, но поднялся – все тот же строгий, сухой.
– Введите ему десятипроцентный бром, коль сам не умеет держать свои нервишки в руках.
И вышел, не простившись.
Меня колотил веселый бес. Бром так бром. Пусть что угодно, – кажется, я кое-что уразумел в этот вечер.
Сбросив одеяло, решительно сажусь на кровати.
– Давайте, Галина Николаевна!
Она растерянно смотрит на меня, в напряженном удивлении подняв брови: как все расценивать?
Нестерпимо яркий оранжевый клубок медленно, огненной каруселью вертелся перед глазами – на него было больно смотреть, больно разлепить глаза: сразу плеснет палящей, обжигающей струей. Клубок накатывался, разрастаясь и расплескиваясь. От яркого блеска, сверкающего потока лучей сердце у меня сжалось, хотелось закрыться рукой, сдавить и без того стиснутые глаза, но почему-то руки не повиновались. И в то же время это был всего лишь испуг: жар не жег, он только странным образом ласково, тепло пригревал, наливая все тело истомой и ленью.
Клубок поплыл в сторону, прозрачный и ясный, реже стало клокочущее вихрящееся огненное пламя, оранжево-алый свет залил все вокруг, всю бескрайнюю степь. Так это же полигон! Вон и островки белого атласного ковыля. И тишина, как в то утро, – сторожкая, ждущая, как бывает перед грозой. Но нет, дали чистые, ясные, небо от земли отсекла четкая, будто циркулем прочерченная пологая дуга горизонта. И вдруг… опять колокольчик, звонкий, острый, тот, который преследует меня все эти дни. Он возник во время разговора с врачом в тот вечер, когда узнал об ответе Ийки. Теперь колокольчик громче, будто по степи скачет невидимая тройка, приближаясь с каждой секундой, – звон все четче, сильнее. Так что же это такое? Что все означает? Почему на душе тревожно, подмывает, волнует непонятное трепетное предчувствие? И сон это или явь, реальное или мираж, подобный тому, какой возникал тогда в степи, на полигоне?
Да, да!… Конечно, это и есть полигон! – теперь уже ясно, потому что к звону колокольчика, блеску света, который плещется перед глазами, точно дробится, отражаясь от воды, прибавились голоса, негромкие, но отчетливые. Ведь это солдаты, наш расчет, пусть не вижу их лиц из-за этого яркого, слепящего солнца. Только откуда здесь и Михаил Васильевич, и "мигенькая"? Так, минуточку. Говорят-то, кажется, обо мне…
– Спит, будить жалко.
– Сюда, мигенькие, вот сюда!
Кто-то очень знакомый сдержанно хихикнул (не Сергей ли), в полсилы прошипел:
– Ракетчик ведь!… Не положено разлеживаться, как у тещи после блинов. Точно!
– Ну уж! Такая строгая у вас, говорите, специальность, а товарища не уберегли. Как это так?
Голос – грубоватый, с прокуренной хрипотцой и тонкой, скрытой иронией – ее я научился обнаруживать у своего врача.
– Точно, промашка вышла, – искренне, с горечью вздохнув, произнес (неужели действительно Сергей?), но тут же снова весело заявил: – Случается и на старуху проруха, главное – вылечится, товарищ подполковник? Лицом чтоб красивый… Девушка, доктор, есть, Надя…
На него сразу в несколько голосов зашикали:
– Тише ты!
– Пошел раскручиваться! Не двигатель же раскрутки…
– Шунт подключи к языку! Приглушит.
– Лучше фильтр – не все пропустит.
– Ну что вы?… Правду же говорю…
– Если, говорите, Надя есть, то обязательно сделаем красивым.
"Надя… Надя… Что это значит? Постойте!" – я дернулся и тут же, испугавшись внезапной мысли, что все исчезнет, как минутное видение, разжал веки. Секунду шально, не веря глазам, смотрел перед собой: гулкими резиновыми ударами отстукивало сердце, щемяще-теплая волна подкатилась к горлу… Почти посередине палаты, подравнявшись, как будто в строю, по команде "Вольно" стоял весь расчет. Только сейчас на солдатах поверх гимнастерок – сахарной белизны халаты. Смешные они в халатах! На Долгове он узок в плечах, шахтерские ручищи вылезли из коротких, чуть ниже локтей, рукавов. Тут они все: Долгов, Сергей, Гашимов, Рубцов, Уфимушкин… Я смотрю во все глаза, боюсь шелохнуться: знаю, пошевелюсь – и слезы брызнут из глаз. Они уже наплыли к горлу, щекотно горячат. Но этого допустить нельзя, никак нельзя.
Ребята увидели – проснулся. Ухмыляются, переглядываются, смущенно смотрят на меня, на молчаливого доктора, сестру, как всегда застывшую у железного со стеклянным верхом столика. Ребятам неловко, они не знают, что делать. Та самая первая, обычно бестолковая минута при встрече. Сергей усиленно крутит головой на тонкой, темной от загара шее, будто его завели ключиком, как игрушку. Знакомо, подслеповато щурится Уфимушкин, зачем-то поправляя очки – они ведь держатся нормально. Сейчас без тесемок! Насупив брови, сжав свои неловкие кулаки-гири, Долгов то уберет их за спину, то снова выставит перед собой. Я их понимаю: человек лежит перед ними, весь в тампонах, бинтах, а что там под ними?… Радоваться или печалиться?
