У нее был идеальный профиль, чем-то напоминавший Вирджинию Рапп[62], красивую старлетку, убитую в Голливуде… точнее, жестоко изнасилованную с помощью бутылки от шампанского мерзавцем Фатти[63]. Я пытался втолковать ей, что у нее действительно очень красивый профиль, но она, похоже, не понимала значения этого слова и наивно продолжала указывать мне дорогу. И я впервые в жизни, без всякой причины, вдруг почувствовал себя старым дураком… О, ужас! Рядом с этим резвым и веселым, как птичка, ребенком я казался себе дряблым, жирным и пузатым Фатти. Ей доставляло видимое удовольствие заставлять меня выписывать круги, колеся по одним и тем же узким дорогам, зажатым между полями.
— На кухне говорят, что вы американец. Это правда? — неожиданно спросила девушка.
— Да, совершенно верно, мадемуазель, — ответил я. — Я известный американский актер из Голливуда, приехал сниматься во Франции.
Она недоверчиво смотрела на меня, склонив голову набок.
— Ой! Значит, это правда? А как вас зовут?
— Представьте себе, меня зовут Эрих-Фон-Уэллс-Строхайм-Орсон-Гейбл-Куинн-Валентино… — и глупо добавил, пробормотав себе под нос: — но уж точно не Фатти, малышка, поверь мне.
Она хитро улыбалась, давая понять, что ее не так-то просто провести.
— Это ваша американская фамилия? Вы шутите, она слишком длинная. А как же тогда ваше имя?
— Я уже сказал — Гейбл. Но меня зовут также Эрихом или Кларком, а для молодых и хорошеньких девушек вроде вас я Боги.
— Ага… Как вы говорите? Боги? Я вам не верю.
— Почему это вы мне не верите?
— Я вижу, что вы врун.
— Так оно и есть, все мы, американские актеры, большие вруны.
Она задумалась, потом продолжила свой допрос:
— А правда, что ваша машина ненастоящая, и существует только в американских фильмах и больше нигде?
— Да, совершенно верно, мадемуазель, — подтвердил я. — Но как вы узнали, мадемуазель Всезнайка, что моя машина — та самая, которая существует только в американских фильмах и нигде больше?
— Мой младший брат…
— Тот, что прятался на кухне за окошком для подачи блюд?
— Да. Со своего жалованья он каждую неделю покупает киножурналы с фотографиями разных женщин, которых можно видеть в фильмах. А как, по-вашему, он узнал Олиду? Он также узнал и другую даму, что приехала с вами. Он сказал, что она снимается в кино… вот только имени ее никак не мог вспомнить… — девушка замолчала, потом задумчиво добавила: — Я так люблю кино. К сожалению, чтобы посмотреть полнометражные фильмы, приходится ездить в город.
— И какие же фильмы вы видели, мадемуазель?
— Два за всю жизнь… оба американские, как сказал мой брат, но я не помню, как они называются… Брат знает. Там были женщины с длинными вьющимися волосами, немножко похожие на Олиду, и та, что приехала с вами…
Не понятно зачем, я как-то глупо сказал ей:
— Слушай, а ведь ты такая же красивая, как Вирджиния Рапп. Как и она, ты тоже могла бы сниматься в кино.
— Не знаю… Не думаю… Я не осмелюсь… Мой брат должен знать… Поверните здесь… Сверните сюда, потом там, там и там… — торопливо произнесла она, словно я вдруг испугал ее, и через минуту мы уже въезжали во двор гостиницы. Я заглушил двигатель, и в тот момент, когда маленькая Вирджиния Рапп собиралась выйти из машины, меня беспричинно обуяло непреодолимое желание ущипнуть ее ниже талии, отчего она пронзительно взвизгнула.
Клянусь, это все. Больше ничего не было. Но когда машина притормаживала у дверей гостиницы, на балконе нашей комнаты появилась Мариетта. Увидев смазливую девчонку, с писком выскакивающую из «Бьюика», она скрылась в комнате и с треском захлопнула оконные ставни. «Ну, все!» — подумал я.
И, конечно, едва мы выехали из деревни, как Мариетта взялась за меня:
— Значит, теперь еще и прислуга с постоялого двора? Ну, ты действительно больной!
— Мариетта, я тебя умоляю…
Бросив быстрый взгляд в зеркало заднего вида, я увидел в нем лица Шама и Алекс и заговорщически подмигнул им.
— Это какое-то безумие, — продолжала Мари, в голосе которой чувствовалась непривычная горечь, — он не может пропустить ни одной юбки… взять хотя бы эту девочку, почти ребенка… чтобы у него не возникло желания затащить ее в постель.
— Но, Мари, почему ты все время думаешь…
— Ах, Дени, хватит этой лжи! — она резко обернулась к Алекс и Шаму, которые молчали, храня на лицах натянутые улыбки: — Он рассказывал вам все эти гнусности? Он рассказывал вам о малышке Марс, о Мириам, об аспирантке-полицейской из дома, что напротив вашего? А про семь этажей… четырнадцать этажей… двадцать восемь этажей?
— Мари, еще одно слово, и я…
Не закончив фразу, я резко крутанул руль влево, и машина с ужасным визгом колес стала поперек дороги, а затем выскочила на обочину и заглохла. Сегодня подобный маневр стоил бы жизни всем нам четверым, если принять во внимание нынешнюю плотность движения на дорогах… Но в пятидесятые годы в безлюдной глубинке такие фокусы можно было вытворять без особой опаски. Однако Шам и Алекс выскочили из машины и, не говоря ни слова, дальше пошли пешком.
— Мари, представь себе: эта милая девочка хотела всего-навсего прокатиться в синей тыкве, превратившейся в «Бьюик»…
— Я терпеть тебя не могу… Ненавижу твой взгляд на женщин, девушек, девочек… Ненавижу твое хвастовство и бесконечное вранье… — Маридона была на грани нервного срыва!
По-прежнему сидя за рулем неподвижной машины, я повернулся к ней и медленно произнес твердым и четким голосом:
— Хочу тебя предупредить, старушка, если ты им скажешь… если ты заведешь разговор о девчонке из дома напротив, я тебя… я убью нас четверых. Ты слышишь? Следующий раз поворот руля может стать роковым… Неужели тебя заразили эти двое? И все же ты не Алекс, а я не Шам! Не путай нас с ними! Я буду лгать, но ты не посмеешь называть меня лжецом. Я хочу, чтобы ты тоже продолжала лгать, и я не буду говорить, что ты лгунья. Я хочу быть свободным в своих поступках и делать любые «гадости», все, что мне заблагорассудится, но я не позволю моей жене называть эти «гадости» «гадостями», в особенности же я запрещаю моей жене принимать себя за ненормальную вроде Алекс, которая довольствуется общением с таким чокнутым типом, как Шам! — помолчав, я добавил: — если мне до сих пор не удалось ее трахнуть, так это только из-за тебя! Вспомни, ты обещала мне помочь…
Мне стыдно признаться, но я был готов расплакаться, словно маленький мальчик. И, конечно, Мариетта только того и ждала.
Она притянула меня к себе и принялась укачивать:
— Ля-ля-ля, мой малыш…
Какой ужас! Мне противно писать об этом, но разве не к такому поведению приводит супружество? Что сталось с той свободой, что была у нас до встречи с Алекс и Шамом? Я чувствовал себя слабым, растерянным и опустошенным. Мариетта, играя роль заботливой мамочки, начинала играть первую скрипку в нашей семье. И меня устраивало такое положение дел!
— Послушай меня, Дени. Будь по твоему, на этот раз я отдам тебе Алекс. Давай-ка подберем их и закончим наши препирательства.
Дорога была ровной, как стрела, по сторонам — ни деревьев, ни домов. Далеко впереди я видел неторопливо шагавших Шама и Алекс. Вернувшись на дорогу, я быстро нагнал их и поехал рядом. Мариетта протянула руку и, дружески положив ее на плечо Шама, заговорила:
— Ну, будет, не сердитесь… Нам не удается ладить друг с другом так, как это получается у вас…
Шам резко остановился, и я тут же нажал на тормоз. Оперевшись обеими руками о дверцу машины, Шам склонился над нами. За все время нашего знакомства я никогда не видел его таким взбешенным. Он был бледен, как полотно, и выглядел осунувшимся, отчего на его лице отчетливо проступили скулы. Черные глаза глубоко запали в темных провалах глазниц.
— Послушай, Мари, — заговорил он неожиданно низким и хрипловатым голосом, — и ты, Дени. Послушайте, что я скажу… Я сожалею… мы сожалеем, что согласились на эту совместную поездку. Собственно, я с самого начала знал, что мы делаем ошибку… Алекс тоже так считает…
— Ну, перестань, Шам, — перебила его Мариетта нежным голоском, — довольно сердиться, извини нас. Я понимаю, нет ничего хуже семейных разборок… при посторонних… в присутствии другой пары… Мы с Дени просим у вас прощения. Заверяю вас: больше такое не повторится. Поедемте дальше, нас ждет Синеситта… Алекс, Шам, ну же! Не сердитесь на нас… Давайте, давайте, садитесь в машину… Ну, пожалуйста, ради меня…
Она вышла из машины, почти силком обняла каждого и, откинув спинку переднего сиденья, пригласила их занять свои места позади нас. Алекс и Шам в замешательстве медлили, переглядываясь друг с другом. Следует признать: в случае необходимости Мари прекрасно умела признавать свою неправоту. Я просто диву давался, наблюдая, как она — такая гордая и неприступная — вдруг становилась смиренной и смущенной. С ней это иногда случалось во время съемок фильма, когда она по той или иной причине выходила за рамки своих привилегий звезды, особенно в общении с рабочими сцены. По правде говоря, ей нравилось создавать такие ситуации, при которых возникала необходимость сбить лишнюю спесь с той Маридоны, что начинала мнить себя пупом земли. Она умела опускаться на должный уровень скромности, выглядеть удивительно любезной, необычайно послушной и понятливой. А в общении со мной ей приходилось быть кроткой и покладистой. Думаю, она просто любила чувствовать себя способной превращаться из злобной мегеры в нормального человека. Да, она обожала выглядеть такой обезоруживающе мягкой и смирной. И в тот день, стоя перед Алекс и Шамом на залитой солнцем проселочной дороге, она превзошла себя по части кротости и смирения. Она расцеловала Алекс, обняла Шама и, приложив к их губам тонкий пальчик, уселась на свое место рядом со мной. Обернувшись, она воскликнула, словно пытаясь упредить Шама, который продолжал хранить молчание:
