— А если бы у Шама был брат близнец, Алекс? Ты согласилась бы жить одновременно с обоими?
— Одновременно с обоими? — она задумалась. — С двумя такими, как он? Нет, я предпочитаю его… одного. Или так: он и я… и другой он с другой я…
Мое сердце вдруг лихорадочно забилось в груди, и бросил на Мариетту короткий, но весьма красноречивый взгляд:
— Ты хочешь сказать, Алекс, жить вчетвером?
— Нет, нет! Отдельно, но часто встречаясь.
Мне показалось, будто кровь вскипела в моих жилах. Мой голос колоколом звенел у меня в голове:
— Но не ты одна с двумя Шамами, верно?
— Нет, определенно не одна с двумя…
— Ну, перестань, Алекс, все мы знаем, что каждая женщина втайне желает пожить одновременно с двумя мужчинами.
Затаив дыхание, я осторожно гнул свою линию; не скрывая тайных мечтаний, желаний и чувств, я касался самой чувствительной точки нашей дружбы втроем.
Она ответила совершенно спокойно и без обиняков:
— Да говорят, что это так. Но мне, хочу тебя заверить, было бы чрезвычайно неприятно знать, что я больше никогда не смогу быть наедине с Шамом.
Неприятно знать, что она больше никогда не сможет быть наедине с Шамом! И, тем не менее, мы вчетвером едем на юг, рассчитывая провести две недели в одной компании, ни на миг не расставаясь друг с другом. Я вел машину и, положив локоть на дверцу, наблюдал за Алекс в прямоугольном зеркале заднего вида. Она выглядела усталой, словно ее угнетала сама мысль о нашей поездке, которая началась так весело и беззаботно. После молчания, растянувшегося на несколько километров, я бросил взгляд через плечо и спросил:
— Как дела, Алекс?
— Все нормально, — ответил за нее Шам.
Мы ехали почти наугад, минуя одну узкую горловину за другой. Время от времени нам встречались небольшие речушки с чистой ключевой водой, искрящейся на солнце между высокими деревьями с серебристой листвой. Внезапно я свернул на покатую грунтовую дорогу и медленно доехал до луга, окаймленного узкой полоской глины и песка. Я заглушил мотор, и мы замерли, словно оглушенные наступившей тишиной и покоем… Совсем рядом дятел неутомимо долбил дуплистое дерево. Слышалось журчание ручья, прокладывающего себе путь между камнями. Над самой землей, едва не касаясь высокой травы, пронеслась и скрылась в тенистых зарослях над водой какая-то птица с голубоватым оперением. Между кронами деревьев виднелось ослепительное солнце, и его яркие лучи, то и дело пробиваясь сквозь трепещущую под легким ветерком листву, заставляли нас прищуриваться. Стрелки моих часов показывали чуть больше пяти пополудни. До наступления сумерек нужно было найти какую-нибудь гостиницу, надеясь при этом, что она окажется более спокойной, чем та, где мы провели предыдущую ночь. Все так же храня молчание, мы вышли из машины и направились к берегу, который в одном месте полого спускался к неподвижной воде… Кому из вас не доводилось останавливаться знойным летним днем на берегу речки, испытывая непреодолимое желание раздеться догола и с головой окунуться в озерцо, образованное в изгибе реки ее неторопливым течением? Кто из вас не испытывал внезапного желания вернуться в детство, прыгнуть в воду и окатить брызгами тех, кто стоял рядом, весело рассмеяться, забыть обо всем и даже о себе? К моему великому изумлению Мари внезапно швырнула через плечо свои лаковые туфельки, сбросила узкую юбку, блузку, расстегнула лифчик, стащила с себя трусики и, звонко хохоча, нагишом побежала к воде, которая взметнулась под ее ногами черно-золотистыми веерами и осела на теле бесчисленными бриллиантовыми каплями. На фоне света и тени она была прекрасна, моя Мариетта, избавившаяся от привычек и жестов, навязываемых одеждой, которая прикрывала женщин и заставляла думать об их наготе под строгим английским костюмом или вечерним платьем. Я с удивлением заново открывал для себя ту, кто в наши лучшие времена и особенно до превращения в честолюбивую и взбалмошную актрису был «моей милой женушкой». Она заливалась звонким детским смехом и, дурачась, брызгала на нас прохладной водой.
— Ну же, Алекс, иди ко мне! Все идите сюда! Это просто чудо!
Алекс, не задумываясь, последовала ее примеру, и на этот раз ее тело, которое я прекрасно изучил из окна дома напротив, о чем она даже не догадывалась, предстало передо мной во всей своей красе и ясности. Глядя на нее, я вспомнил об Эдвиг Фёйер[60], которая снималась обнаженной уж не помню в каком французском фильме, но не по причине какого-то внешнего сходства, а из-за светового образа, который камера улавливает лучше человеческого глаза; и сегодня, по какому-то чудесному стечению обстоятельств, особенное освещение этого летнего дня, наполненного светом и тенями, придало этому образу тот недостающий шарм, который свойственен лишь неосязаемости и иллюзорности кино. Не стыдясь своей наготы, Алекс и Мариетта резвились в воде и смеялись над нами, в нерешительности замершими на берегу.
Наконец, мы с Шамом тоже избавились от одежды и присоединились к нашим женщинам. С удивлением, граничащим с облегчением, мы почувствовали, что для нас перестали существовать половые различия, и поняли, к какому невероятному успокоению стремится любой мужчина. Наши тела соприкасались в воде, прижимались друг к другу с чувством совершенной невинности. И я, и Шам, мы оба с каким-то странным умиротворением созерцали Алекс и Мари, таких разных и таких по-разному желанных женщин, чьи нагие тела были равно доступны нашему воображению и нашим рукам. Но нет! Ни его, ни меня не возбуждали их дивные прелести. По правде говоря, мне бы очень хотелось, чтобы Шам испытывал влечение к Мари, чтобы он жаждал обладать ею! Я уверен, что она бы не преминула отвлечь Шама от Алекс, притянуть к себе его постоянный интерес, его мужскую сексуальную одержимость, хотя она призналась мне, что не испытывает к нему никакого влечения. Казалось, моя страсть к Алекс заставляет ее ограничивать себя в некоторых желаниях, и это дает ей право требовать от меня такой же сдержанности. Отказывая себе в удовольствии соблазнить Шама, она вынуждала меня оставить в покое Алекс. Да, оставить их в покое, позволить и дальше лениво качаться на волнах своей «любви-страсти», о которой с таким отвратительным воодушевлением говорил придурок Верне.
Но больше всего в этот момент меня смущало, тревожило, приводило в паническое состояние то, что, оказавшись внезапно рядом с нагой Алекс, я с изумлением обнаружил, что на меня это не производит никакого эффекта… Да, я пишу эти слова курсивом, ибо отсутствие естественной реакции мужчины — а наше баловство в воде не обходилось без телесного контакта означало только одно: сам того не подозревая, я и в самом деле отказался от Алекс, я любил их обоих той странной любовью, в которой до сих пор никак не мог разобраться. А ведь не далее как позавчера я буквально сходил с ума от желания обладать ею, едва заслышав шорох скидываемой одежды, доносившийся из-за хлипкой перегородки у них на мансарде; не прошло и нескольких дней с тех пор, как я шпионил за нею из окна напротив, словно смотрел какой-то смутный и ирреальный фильм, и при этом пачкал спермой шторы в комнатушке будущей полицейской, не в силах сдержать свое нетерпение и желание. И что теперь? Что произошло? Может быть, мне требовалось ощущение недоступности? Осознание того, что она не принадлежит мне? А может, она очаровывала меня своей подчиненностью Шаму? Или же сама мысль о том, что она — сексуальная рабыня Шама, пробуждала во мне абстрактную сексуальность… кинематографическую сексуальность вроде той, что я описывал в начале моего повествования? Стало быть, я хотел ее… не для себя, как австро-венгерские путаны Строхайма?
Вот что я понял на исходе этого летнего дня, пока мы вчетвером «невинно» плескались в искрящихся на солнце прохладных водах. А я так рассчитывал на эту поездку! Я был уверен, что благодаря близости, установившейся между всеми нами, мне обязательно представится подходящий случай. Мне казалось, что перемена обстановки и особенно отказ от устоявшихся привычек неизбежно опьянят Алекс и внезапно пробудят в ней желание что-то изменить в их жизни… Я в самом деле надеялся, что удовольствие жить, не задумываясь о деньгах, в конце концов отвратит ее от жалкого существования без будущего, которое только и мог предложить ей Шам.
Наконец мы вышли их воды и предстали друг перед другом обнаженными на фоне луга, на котором сверкал лаком темно-синий «Бьюик», напоминая первые цветные фильмы, снятые на бескрайних просторах Америки, когда блестящий и роскошный корпус этой великолепной машины занимал едва ли не весь экран. Стоило Мариетте и Алекс лишиться защиты брызжущей воды, как они тут же прикрылись инстинктивным жестом, свойственным женщинам с незапамятных времен: одна рука легла на груди, а ладошка другой закрыла курчавое руно на лобке. В отличие от них, мы с Шамом голышом помчались по лугу, словно одержимые первобытным рефлексом, который заставлял самцов меряться силой перед своими самками… Но, пробежав с десяток метров, мы оба расхохотались над этим смешным соревновательным инстинктом, до сих пор сохранившимся в каждом мужчине, и вернулись к машине и нашей одежде. Быстрый отказ от состязания означал, что мы, в самом деле, не собирались выяснять, кто из нас окажется победителем. Этот отказ возник между нами еще с той памятной теннисной партии, всю глупость которой я чувствовал теперь в полной мере. Как мог я подумать, что смогу соблазнить Алекс, использовав такую грубую уловку?
