На следующее утро, когда тетушка Элли попросила Гарри разбросать золу из камина в сторону утренней звезды, чтобы согреть ее и облегчить ей дневное путешествие, он понял наверное: она совсем плоха. Весь день напролет в доме собиралась родня по линии ее матери – народ все больше неотесанный, но, в общем, славный, скромный и вежливый. Поздно вечером неожиданно объявились дядюшки Гарри – Бэзил и Джордж. Они сидели вместе со своими собаками, болтали, смеялись и постоянно осаживали собак, запрещая им то или это.
Тетушка Элли умирала.
Все началось после смерти Дейзи. Тетушка Элли стала увядать. У нее опустились руки. Она бросила курить беспрестанно – курила только по утрам, после того как успевала нарубить дров на целый день, и курила только самокрутки, а не трубку. В церковь ходила лишь по воскресеньям, а не каждый божий день, даже когда священник служил обедню. Говорила мало и почти не смеялась. Да и передвигалась как будто с большим трудом. По воскресеньям она садилась в свою крохотную повозку и за неимением лошади просила Гарри запрягаться самому, благо они нашли упряжь на свалке и тетушка Элли подогнала ее Гарри по размеру. И Гарри тянул повозку до церкви и обратно. Так продолжалось несколько месяцев кряду, покуда однажды им на пути не повстречалось семейство Сиддонсов, также направлявшихся на службу, – они-то и подбросили тетушку Элли с Гарри до церкви в своем американском «Форде».
Когда священник пришел ее соборовать перед смертью, тетушку Элли словно подменили – насколько всем помнилось, такое случилось впервые: она вдруг заговорила высокомерно и даже недостойно. «Валите отсюда, отец Брин, – сказала она. – Я ухожу к предкам и не желаю возноситься ни на какие католические небеса». Отец Брин оторопел, однако решил проявить настойчивость, но Крепыш Мик Бреннан, больно смахивавший на серого буревестника, вскинул волосатую ручищу, точно оперенное крыло, обвил им священника за плечи и, улыбаясь, повторил тетушкин наказ: «Будьте молодцом, отец, и валите отсюда!» Отец Брин взял шляпу и откланялся.
Когда захлопнулась дверь, тетушка Элли выпила чашку чаю и завела разговор о предках. Прежде она никогда не рассказывала того, что вспоминала той ночью, когда по дороге в бухту Леттес за нею гналась корова: ее рассказы были всегда добрые, смешные и неизменно о былых временах. По большей части – о родне.
Затем тетушка Элли смолкла и снова улеглась на пол. И покуда тетушка Элли лежала вот так на полу и умирала, ее братья, расположившись рядышком, в небесно-голубом жестяном домике, рассказывали другие истории. Мужчины рассказывали и пили – очень скоро некоторые так напились, что женщины вышли из себя и велели им выметаться из дома тетушки Элли, ежели им невмочь оторваться от бутылки. Поднялся визг и крик, а потом все попритихли, кроме Ноя, – и не думая держать язык за зубами, он принялся разглагольствовать о том, что кое-кому угодно выставлять его пьяным только потому, что он-де спотыкается, хотя лично он знает многих, кто не берет в рот ни капли, а спотыкается на каждом шагу, так разве можно считать доказательством, что он пьян, если он раз-другой оступился, тем более если походка у него, черт возьми, вообще не такая уверенная, как у всех? Женщины на это разозлились пуще прежнего, а мужчины расхохотались и принялись откупоривать новые бутылки. В конце концов, даже тетушке Элли, невзирая на крайнее бессилие, все это стало поперек горла – она вскочила со своего ложа возле камина, где недвижно пролежала несколько часов кряду, и выбежала из дому, чтобы в гневе своем накликать ветер. Только тогда все смекнули, что дело плохо. Обыкновенно тетушка Элли наклика́ла влажный западный ветер, а когда была и впрямь не в духе, вызывала северо-западный – она называла его дыханием Веровы, – дабы поразить неугодных головной болью или грудной хворью. Она пронзительно засвистела – самым что ни на есть жутким образом, и тут, никто и глазом не успел моргнуть, грянула жесточайшая буря.
Покуда тетушка Элли стояла на веранде в мягком утреннем свете, сложив губы трубочкой и издавая странные пронзительные звуки, ветер крепчал, подобно медленно нарастающей волне: сперва послышался всего лишь слабый шелест, а потом, по мере того как ветер набирал силу, стуча в окна и двери ее жестяного домика, отчего те задребезжали, под его напором вскоре заходил ходуном и сам дом, да так, что все, кто был внутри, здорово перепугались. Завывания ветра напоминали грозную песнь, и время от времени, когда казалось, что он начинает стихать, тетушка Элли, за чьей спиной дверь перед тем хлопала от его порывов, принималась свистеть снова и снова, и ветер тотчас же откликался на ее призывы, только с куда большей свирепостью и силой. Все разом попритихли, потому как тетушка Элли обладала могуществом предков. Мужчины вылили свое пиво, а тетушка Элли, вернувшись в дом, улеглась на прежнее место и умиротворенно воззрилась на огонь.
Гарри никогда не видел и половины собравшихся гостей, а они, похоже, знали его как облупленного. Гарри спросил, откуда они узнали, что тетушка Элли сильно расхворалась: ведь их же никто не оповещал, – а они вместо ответа указывали на макушки деревьев, качавшихся на ветру, и улыбались. Ветер, похоже, принес тетушке Элли ощутимое облегчение, несмотря на то, что в ее по обыкновению безупречно чистом доме, благо она слыла ревностно-строгой хозяйкой, все было перевернуто вверх дном; однако ж в тот день, и на другой, и весь следующий вечер она тихо угасала.
Под конец, лежа на полу, она попросила растопить камин пожарче. И свернулась калачиком, глядя на красное пламя, а рядышком улеглись ее собаки – они принялись лизать ей руки и лицо, и казалось, что сейчас она вполне счастлива. В отблесках огня она смотрела то на высунутые дрожащие языки собак, то на трепещущие, постоянно меняющие форму языки пламени, выраставшие из красных угольков в очаге и тут же отрывавшиеся от них, – смотрела как зачарованная, будто узрев в пламени нечто такое, чего прежде никогда не видела. Когда пришел Гарри, она вдруг стала необычайно разговорчивой.
– Чудно́, Гарри. С тех пор как забрали наших предков, Гарри, творится что-то странное. Бог не дал этой земле много зверья. Когда-то на земле жили кенгуру и кускусы, они подходили к твоим дверям поесть, и ты ел их. А теперь нужно охотиться целый день, чтобы найти хоть одного. Эму ушел, волк ушел. Предки ушли.
Гарри не знал, что сказать.
– Но мы пока еще здесь, – только и ответил он.
Тетушка Элли улыбнулась. Посмотрела на Гарри и сказала:
– Похоже, я все больше белею, а ты все больше чернеешь.
Она рассмеялась. И вдруг закашлялась – и кашель ее был какой-то надрывный, но потом он стих.
– Народ мой зовет, – вдруг проговорила она. – Я ухожу к своим. Возвращаюсь. А ты не реви. Мои забирают меня. – Она взяла Гарри за руку, как когда-то в буше, во время прогулки. – Им тяжело догрести до меня, Гарри, – проговорила она, указывая на потолок, словно вдруг разглядела там лодку, плывущую за нею по небу. – Давайте же скорей, паршивцы вы эдакие! – громко, с не свойственной ей резкостью выкрикнула тетушка Элли. – Давайте, поднажмите! – Она до боли стиснула руку Гарри – ему даже не верилось, что у старухи еще оставалось столько сил. У Гарри на глаза навернулись слезы. Тетушка Элли оторвала взгляд от потолка, перевела глаза на Гарри и напоследок промолвила:
– Не плачь по мне, Гарри. Народ мой зовет.
Когда тетушка Элли умерла, выли все: и родня, и собаки – аж ржавые стены тряслись, и так с полчаса, а то и больше.
Я гляжу на огонь, но, хоть ты тресни, не вижу ничего такого, что видела тетушка Элли. Смотрю на потолок – но и там ничего, кроме крашеных досок из хьюоновой сосны, которые давным-давно приколотил Рег. И хотя у меня есть дар видеть, единственное, что видит мой разум, так это лодку, шлюпку, а в ней Гарри – он плывет вверх по реке Франклин и дальше по реке Джейн.
Остаток дня у Гарри ушел на то, чтобы добраться до места слияния двух рек, а оттуда – вверх по Джейн до нижней горловины первой теснины. Там он и устроил себе привал, а на другое утро вытащил лодку на берег повыше, перевернул ее вверх дном и крепко привязал. Полдня он ждал возвращения Норри и Джоффа Халси и за это время успел пройтись вдоль первой теснины. Следующие два дня они втроем переправляли припасы, которые привез Гарри, в шлюпке через теснину в лагерь Норри. Лагерь представлял собой временное укрытие из куска брезента, натянутого в форме буквы А, – поскольку сосен в округе кот наплакал, Норри с Джоффом, дожидаясь Гарри, успели вырубить и оттрелевать самые подходящие. Теперь им предстояло подняться до второй теснины, где, по слухам, было полно хорошей сосны. На другой день они взялись за тяжкую работу – переправлять все снаряжение с припасами, а также лодку Норри, через горный хребет под названием Лодочный холм. Но прежде чем отправиться на поиски тропы, которую Барнс Абель со своими мальчиками прорубил еще в 1936 году, они прошли на веслах до устья второй теснины – на разведку. Гарри никогда не видел ничего подобного. Стены теснины вздымались на несколько сотен футов, и мрачный проход продувало насквозь холодным промозглым ветром. Свет, казалось, едва доставал до дна теснины, зажатой меж осклизлых, замшелых скальных отвесов. Река здесь текла медленно, стены и камни кругом были сплошь покрыты влагой. Казалось, будто вода сочилась из всех трещин на склонах, стекая на валуны размером с дом. Теснина лоснилась зеленью и чернотой в своей восхитительной уединенности – в совершенно замкнутом мирке. Никто не проронил ни слова. Норри указал на плавник, прибитый к скальному отвесу в полусотне футов выше по течению, и у лесорубов застыла кровь в жилах при мысли о потоке в теснине, превратившейся в один неистовый, неукротимый порог с кипящей белопенной водяной лавиной, несущейся вниз по течению и готовой снести все, что ненароком окажется на ее пути в этом черно-зеленом мире. Они смотрели в сильном возбуждении и страхе, с волнением и ужасом, ощущая гибельный запах грозной теснины, чувствуя силу, с какой она способна превратить их ноги в месиво и закружить головы до невообразимого умопомрачения.
