Ознакомительная версия.
Когда она выключила телевизор и сложила доску, он взял ее за руку:
— Ты помнишь, какой сегодня день?
— Какой? Ты о чем?
— Сегодня последний срок для… ну, ты понимаешь. Если б ты решилась, нынче был бы последний день.
— А-а… наверное.
Фрэнк неловко погладил ее по плечу:
— Не сожалеешь?
— Пожалуй, незачем. Да и поздновато, а? Эйприл подхватила доску с болтающейся ножкой и неуклюже потащила ее в кухню; она уже одолела полпути, когда Фрэнк сообразил помочь и подскочил к ней:
— Дай-ка мне.
— Спасибо.
В постели все прошло безмолвно, разумно, умеренно пылко и зрело. Перед тем как заснуть, Фрэнк сказал:
— Все будет хорошо.
— Надеюсь, — шепнула Эйприл. — Очень надеюсь. Потом он уснул, а теперь вот пробудился.
Фрэнк встал и на цыпочках прошел в кухню, расцвеченную восходящим солнцем. В это чудесное утро календарь утратил свою власть. Любезный дар А. Дж. Столпера и сыновей стал просто таблицей, нужной при оплате счетов и записи к дантисту. Потекут беспризорные дни и недели, сгинет месяц, но страничку его оторвут запоздало.
Фрэнклин X. Уилер налил в стакан ледяного апельсинового сока цвета солнца и сел за кухонный стол; он пил сок медленно, опасаясь, что его стошнит, если выпить залпом. Он выиграл, но победителем себя не чувствовал. Жизненный курс успешно выправлен, но он еще острее ощущал себя жертвой равнодушного мира. Это несправедливо.
Постепенно он разобрался, что же его напугало в пробуждении, грозило вывернуть апельсиновым соком и не давало порадоваться сверкающей траве, деревьям и небу за окном.
У него будет еще один ребенок, а он совсем не уверен, что хочет его.
«Знать, запятая, что имеется, запятая, — говорил голос в диктофоне, — знать, запятая, что необходимо, запятая, знать, запятая, без чего можно обойтись, — тире, это и есть контроль запасов.
Абзац…»
Внезапно грянула вторая половина августа, после разговора с Поллоком прошло недели две, а то и три; теперь, когда отпала нужда отмерять и отсчитывать время, дни опять летели незаметно. «Как, уже пятница?» — удивлялся Фрэнк, пребывая в уверенности, что еще только вторник или среда. Лишь сегодня, проходя мимо витрины, украшенной осенними листьями и транспарантом «СКОРО В ШКОЛУ», он понял, что лето кончилось. Еще немного, и придет пора пальто, а там и Рождество.
— Сейчас главное — закончить статьи, — объяснял он Эйприл. — Не могу же я говорить с ним о деньгах, пока дело не сделано, правда?
— Наверное, тебе виднее.
— Конечно, не могу. Это лишь в сказке — наутро извольте вам чудо. Тут гнать нельзя.
— Разве я тебя подгоняю? Ну сколько можно повторять: решаешь ты.
— Я знаю. Конечно, решать мне. Я сам хочу закончить как можно скорее. Наверное, придется пару вечеров посидеть в конторе, чтобы добить статьи.
С тех пор он задерживался почти каждый вечер. Ему нравилось поужинать в одиночестве, а затем прогуляться по вечернему городу, прежде чем поспеть на поздний поезд. Душу грело приятное чувство независимости, свободы от повседневной круговерти; видимо, отныне так и будет в их новой, зрелой и несентиментальной супружеской жизни.
Вот только со второй статьей дело шло гораздо труднее, нежели с первой. Фрэнк уже дважды ее правил и всякий раз находил логические и смысловые ошибки, грозившие необходимостью полной переделки.
Когда он прослушивал третий, и окончательный вариант, конторские часы показывали без четверти шесть, а тишина за перегородками подтверждала, что даже самые добросовестные зануды пятнадцатого этажа отправились по домам; скоро нагрянет взвод уборщиц с метлами и ведрами. Дослушав запись, Фрэнк воспрянул духом. Не ах, но сгодится. Теперь можно выйти в город и перед ужином пропустить пару стаканчиков.
Он уже хотел отключить диктофон, когда в проходе послышалось тихое цоканье каблуков. Фрэнк тотчас понял, что Морин Груб задержалась из-за него и что ужинать они будут вместе. Он не стал выглядывать в проход, но сгорбился над диктофоном, косясь в проем кабинки, который вскоре пересекла женская фигура. Быстрый взгляд подтвердил, что это Морин, и даже засек краешек комбинации, при каждом ее шаге мелькавший в разрезе юбки, и робко отвернутое лицо.
Шаги стихли; не сомневаясь, что она вернется, Фрэнк включил «воспроизведение» и откинулся на стуле. Занятый делом человек вполне может поглядывать в проход.
«Копия линотиписту, — говорил диктофон. — Заголовок: к вопросу о контроле запасов, отступ, третий вариант. Абзац. Знать, запятая, что имеется, запятая, знать, запятая, что необходимо, запятая, знать, запятая, без чего можно обойтись, — тире, это и есть…»
— О! — Морин остановилась в проеме; густой румянец, заливавший ее лицо и шею, сбивал наигранное удивление. — Привет, Фрэнк. Заработался?
Он выключил диктофон, медленно встал и подошел к ней; в его движениях сквозила расслабленная ленца человека, который точно знает, что делает.
— Привет, — ответил он.
3По пятницам и субботам в «Хижине Вито» на шоссе № 12 проводились вечера «Танцуй от души», на которых играл квартет Стива Ковика, и тогда (как говаривал Стив, подмигивая из-за стакана пшеничного виски с имбирем) заведение ходило ходуном.
Квартет — пианино, контрабас, тенор-саксофон и ударные — гордился своей всеядностью. Музыканты могли сыграть что угодно и в любом предложенном стиле, но, судя по восторгу, пылавшему в их глазах, даже не подозревали, насколько паршивым было их исполнение. Отсутствие проницательности у трех членов группы можно бы отнести на счет их неопытности, любительства или того и другого вместе, но сие оправдание не годилось для их лидера, игравшего на барабанах. Толстый, коренастый сорокалетний мужичок с сизым от густой щетины лицом, он уже лет двадцать ходил в профессионалах, хотя никогда не учился музыке. Тягу к искусству в нем пробудили и взлелеяли ранние записи и фильмы Джина Крупы,[37] а счастливыми мгновеньями его юности были те, когда, подражая своему кумиру, он отбивал ритм сначала на телефонных справочниках и перевернутых сковородках, а затем уже на доподлинной ударной установке в благоухающем потом и мазями школьном спортзале. Одним июньским вечером оркестр смолк, сотни пар замерли, а старшеклассник Стив Ковик, мотая головой и перемалывая жвачку, исполнил крутое трехминутное соло, после которого на него всей тяжестью обрушился восторг публики. Но изумительная тарелочная россыпь, увенчавшая номер, стала вехой взлета и гибели его таланта. Больше никогда он не стучал так хорошо, никогда не воспламенял подобного восторга, но уже намертво уверовал в собственную грандиозность и непрестанный рост своего мастерства. Даже в забегаловке вроде «Хижины Вито» он держался с небрежным величием, читавшимся в том, как он поправил пюпитр, окинул взглядом расположение палочек, щеток и тарелок хай-хэт и, нахмурившись, попросил передвинуть прожектор, и в той показной снисходительности, с какой он исполнял начальные фокстроты или держал ритм на тыквах в латиноамериканских интерлюдиях, было видно, что он отбывает время и ждет момента, чтобы оторваться на старой доброй вещице Бенни Гудмана.[38]
Лишь тогда, пару раз за час, он полностью отдавался своему делу: бухал в бас-барабан так, словно стремился всех оглушить, черт-те что вытворял на малом барабане и том-томе. Триумф неуместной виртуозности длился и длился, а взмокший и обессиленный маэстро был счастлив, как ребенок.
Завсегдатаями танцевальных вечеров были старшеклассники (конечно, музыка — полный отстой, зато вживую, чего не сыщешь на мили вокруг, и здесь обслуживают, не спрашивая, сколько тебе лет, а парковка большая и темная), а также местные кладовщики и подрядчики, сидевшие кучкой; последние беспрерывно хохотали и, обнимая жен, говорили, каким юным чувствуешь себя среди резвящейся молодежи. Бывали здесь и темные личности — парни в кожаных куртках и тяжелых башмаках; зацепив большие пальцы за карманы джинсов, они толклись в пропахшем мочой углу возле мужского туалета и пялились на девушек, которые, надменно сощурившись, беспрестанно шныряли в дамскую комнату поправить прическу. Каждый вечер сюда заглядывали одинокие, пожилые и явно бездомные типы, а также холостяки или несчастливые в браке мужья, которым было все равно, есть музыка или нет; они грустно напивались, уставившись в засиженное мухами кривое зеркало над грубо сколоченной стойкой.
Последние два года на танцевальных вечерах появлялась компания из четырех натужно веселых зрело-молодых людей, которые не принадлежали ни к одной из перечисленных групп, — Кэмпбеллы и Уилеры. Заведение обнаружил Фрэнк, когда однажды после стычки с женой искал, где бы напиться; как только они помирились, он привел ее сюда на танцы.
Ознакомительная версия.
