— Какая травма? Государственная премия?
— Я не люблю иронии твоей.
— Просто ты все таинственно, все намеками, а ты попроще.
— А попроще, — вдруг жестко улыбнулся Олег, он умел странно улыбаться — будто показывал зубы по-собачьи, — а попроще, его всю жизнь обгоняли. Уотсон и Крик открыли строение ДНК, и он понял, от чего добровольно отступился. Занялся расшифровкой генетического кода. Он пошел по правильному пути, использовав ряд простых соображений комбинаторики, но его опередили. О ирония судьбы, те же Уотсон и Крик. Был еще Гамов, но его работ он не знал. Он схватился за проблему надежности мозга — его опередил Мак-Каллок; схватился за анализ идеальной возбудимой среды — опередил Гельфанд; за механизм реализации генетической программы — опередил Тома.
— Ты знаешь его биографию, как Сальери знал все о Моцарте.
— Намек понял. — Олег затормозил, повернул ко мне странно бледное лицо, лицо младенца в материнской утробе, каким его рисуют в энциклопедии. — Но ты зря. Я не завидую ему. Как в Библии говорится: ни стадам его, ни жене его…
— У него есть жена?
— Была. И никаких оснований для зависти его семейная жизнь не давала. Скорее наоборот.
— Что с ней стало? Где она? Ушла?
— Как говорится, в мир иной. Сдается мне, что это было положительным фактором в его биографии.
— Ты злой. Почему ты вдруг такой злой?
Младенец наклонил лобастую голову с двумя отчетливыми выпуклостями над редкими светлыми бровями.
— Я не злой. Я какой-то весь перебаламученный.
— Чем?
— Ты понимаешь, мы с ним занялись одной проблемой. Совершеннейшая утопия, конечно. Дзета-функция Римана. Мечта всякого математика. Мы идем друг другу навстречу по очень узкой тропе…
— Почему ваша тропа узкая? Разве в науке так бывает?
— Еще как бывает.
— И только ты и Агафонов идете по ней?
— Нет. Еще один англичанин.
— А тот, кто придет первым, что получит?
— Смотря как придет, — он опять начал заводиться, — если докажет, что нули на прямой…
— Нобелевская премия?
— Я же тебе уже говорил, что в математике нет Нобеля.
— Я забыла. А из-за чего?
— Из-за Миттаг-Леффлера.
— А кто они такие?
— Вроде Гей-Люссака.
— Не дурачься. Я знаю, что Гей-Люссак один человек.
— Миттаг-Леффлер тоже один. И довольно лихой. Крутил романы будь здоров. Вроде Агафонова.
— А Агафонов сильно крутит?
— Не знаю. Мне до лампочки. Что мы о ерунде какой-то. — Олег погладил меня осторожно по щеке. — У тебя усталый, замученный вид, и какой-то очень огорченный. Анечка?!
— Что? — Я отвернулась, чтоб не гладил больше.
— Аня, мне кажется, что мы с тобой отдаляемся друг от друга. Ты отдаляешься. Что с тобой происходит?
Я должна была сказать тогда ему правду, я просто обязана была сказать, но слабая, рабская душа моя дрогнула. Что-то пробормотала невразумительное. Вышла из машины.
Что это было? Расчет? Боязнь потерять? Трусость? Стыд? Жалость к нему? Жалость к себе?..
Я не верю сейчас, что уже тогда сообразила, как могу быть полезна Агафонову, хотя все дальнейшее, все мои предательства за жалкие подачки его доказали именно это. Так думает Елена Дмитриевна, так думает Валериан Григорьевич, но не могла я знать этого. Я ведь даже и не знала, увижу ли Агафонова еще раз.
Увидела. Позвонил в лабораторию. Спросил, куда пропала, почему ничего не даю знать о себе. Так не делается. Он через день уезжает в Польшу. Надо попрощаться.
Попрощались. Было совсем другое. Я почему-то замечала все: огромные голубоватые ступни с желтоватой заскорузлостью на пятках, в сухих морщинах на своде стопы; тяжелое дыхание; вздувшуюся вену на лбу; дряблость шеи. За стеной, в кухне, динамик бормотал новости с полей. Где-то в Ставрополе колхоз закончил посевную за три дня. Удивилась, что так быстро. А здесь было долго, бесконечно долго и больно. И женщина в лебединых перьях на маленькой головке смотрела с фотографии на стене. Потом лежали молча рядом, Агафонов перекатывал во рту таблетку валидола. Потом пили чай, и он спросил, что привезти из Польши. С какой-то натугой спросил. Я сказала: заколки для волос.
— Какая скромная просьба. — Скривился неприятно, откусывая козинак, то ли действительно покоробила убогая умеренность моих желаний, то ли козинак слишком крепкий попался.
Но даже об этой просьбе жалкой, а может, именно потому что жалкая показалась, — забыл. Когда вернулся через неделю и я разбирала чемодан, вдруг спохватился, порылся в груде пакетов, вытащил небольшой:
— Это тебе. Отличные салфетки для обуви. Не надо чистить. И вот еще… — взял со стола блестящую металлическую шариковую ручку. — Тут стержни разноцветные, графики тебе чертить будет удобно.
Я обрадовалась подаркам ужасно, значит, он помнил обо мне, помнил, что строю графики в курсовых, что сапоги вечно заляпаны грязью; правда, я просила заколки, он сам решил, что нужнее. За меня. Я щелкала хорошенькой блестящей ручкой, поражаясь множеству разноцветных наконечников, выскакивающих исправно, распечатала глянцевый пакетик и тотчас влажной салфеткой протерла сапоги: они заблестели как новые. Агафонов наблюдал за мной со странным выражением, не улыбаясь и будто осуждающе.
Мне стало стыдно. Пробормотала:
— Спасибо большое, мне очень приятно. Спасибо.
Он встал, резко притянул к себе, посадил рядом, обнял, прижал крепко и, отстегивая пуговицы кофты, застежку молнии, повторял:
— Господи, как ты радуешься, такой пустяк, как ты радуешься…
Плед был грубым и колким, но то, что он делал со мной — странное, стыдное, — и пугало, и делало неловкой, неповоротливой, туманило голову и наполняло блаженством, благодарностью, сознанием своей власти.
В первый раз произошло то, что привязало к нему бесповоротно, заставляло потом унижаться, терпеть, терпеть все. Потому что не насыщало, казалось, уже нет сил, уже невозможно больше, но новый день — и снова жажда повторения, любой ценой, и неожиданные воспоминания: на лекциях, в метро, дома. Вера называла это мое состояние ступором.
— Опять уставилась в пространство? Что это с тобой, милочка? Уж не задачки ли по теоретической механике покоя не дают? Было бы забавно.
— Какие новости в институте? — спросил, поглаживая мой живот. — У тебя удивительная кожа, она светится в темноте.
Я засыпала.
— Олега давно видела?
— Он забился в нору.
— Что это значит?
— Сидит на даче и вкалывает. На него находит. Он сейчас чем-то новым занимается. Говорит — мировое открытие.
— Ерунда, все мировые открытия уже сделаны.
— Он говорит, что ты король в этой области. Но если ты король, то зачем он старается. — Обняла, уткнулась в плечо. Первый крошечный шажок предательства — благодарность. Благодарность за то, что было, за то, что гладил нежно, что не забыл в Польше, где у него была страшная нагрузка. Сплошные выступления, сам рассказал.
— Наверное, теория групп, там я действительно король, это он справедливо заметил.
— А что такое теория групп?
— Разве вам на лекциях не рассказывали?
— Может быть, рассказывали, я ведь ничего не понимаю.
— Как же ты учишься?
— Олег помогает. А чего не понимаю — учу наизусть.
— Теперь я буду с тобой заниматься.
— Спасибо.
— Ты очень часто говоришь «спасибо». Не надо.
— Не буду. Расскажи о теории групп.
Я очень боялась, что он захочет встать: вспомнит о каком-нибудь неотложном деле или телефон позвонит, и все разрушится. Мне было очень хорошо возле его большого теплого тела.
— Расскажи, пожалуйста.
— Теория групп — это гармония. Это самое прекрасное, что создал человек.
— А кто придумал, ты?
— Нет. Был такой парень Галуа.
— Он на дуэли погиб.
— Совершенно верно. Положи головку вот так. Хорошо. Ужасно колючий плед.
— Ну и что Галуа?
— Он знал, что для квадратных уравнений есть готовая формула, дающая решение с помощью квадратного корня. Ты тоже должна это знать.
— Ну.
— …Тарталья, Абель… Почему для четвертой степени разрешимы, а для пятой неразрешимы. Ты спишь?
— Нет, нет. Что ты!
— Так вот, каждому уравнению ставится в соответствие группа Галуа.
Я играла с Арно, засовывала ему в пасть кулак. Было боязно и смешно. Арно вдруг сказал глухо, сдавленно: «Ты что, с ума сошла, я же задохнусь».
— Ты спишь?
— Нет, нет.
Очень хотелось рассказать сон. Смешно, что собака по-человечески заговорила.
— …Если группа Галуа относится к классу разрешимых Галуа, то уравнение разрешимо в радикалах, то есть существует готовая формула.
— Как здорово! Не нужно решать, просто посмотреть в книжке. А в чем твое открытие?
