Ирина Муравьева - Холод черемухи

Ознакомительная версия.

Александр Данилыч, которому жена, давясь счастливыми слезами, сказала, что будет ребёнок, сначала почему-то испугался так сильно, что Александра Самсоновна сникла: этого она совсем не ждала.

– Когда? – спросил он, хотя это было глупым и ребяческим вопросом.

– К Рождеству, – ответила Александра Самсоновна.

Он обнял её, стиснул обеими руками.

– Дай мне слово, Саша, что, если со мной что-то случится, ты уедешь отсюда к моим сёстрам в Саратов, потому что они помогут тебе с ним.

– Откуда ты знаешь, что с ним, а не с ней?

– Знаю. Так ты даёшь слово?

– Но, Шура, постой! Что же может случиться?

– Даёшь ты мне слово? – упрямо повторил муж.

– Даю, – прошептала Александра Самсоновна и услышала, как прямо в горле Александра Данилыча, к которому она прижималась лицом, стучало его всполошённое сердце.

Счастливее этого лета, вернее, неполных двух месяцев лета, не было в жизни Александры Самсоновны времени. Она даже не обращала внимания на то, что муж её всё время куда-то отлучался, часто ночевал в городе, откуда возвращался с воспалёнными и встревоженными глазами. Никакой женщины – это Александра Самсоновна знала точно – у него не было. И не могло быть. Ребёнок их, мальчик (она тоже чувствовала, что это был мальчик!), несколько дней назад осторожно, как будто боясь беспокоить, толкнулся ей в бок своей ножкой, и Александра Самсоновна снова не справилась с собой, снова залилась слезами и сквозь слёзы увидела его всего: крошечные ноги, руки, глаза, волосы, которые будут кудрявыми, как у них обоих. Она почувствовала его запах – такой же, как запах травы и цветов, но с нежной молочною примесью, которою пахнет любое младенчество: ягнёнок, щенок и дитя человечье.

Девочки старались вовсю. На огороде уже рос зелёный лук, поспела клубника, и ждали крыжовника. В реке оказалось не то чтобы очень много рыбы, но кое-что было, и раков искали в песке, и улиток, поскольку Александра Самсоновна рассказала девочкам, что в Париже, например, не только не брезгуют такой водяной и невзрачною мелочью, но очень смакуют, едят во всех видах.

– Они и лягушек едят там! Вот люди! – вздохнула Надя Бестужева. – Мне брат говорил.

Вечерами, когда солнце уходило и вдруг становилось темно, так что даже не видно было тех белых и жёлтых цветов, которыми заросли глубокие колеи дороги, натаскивали хворосту, разжигали костёр, картошку пекли и ели её с серой солью и луком. Надя Бестужева пела романсы, а потом все вместе заводили ту старую песню, которой научила их Александра Самсоновна, проведшая детство на хуторе.

Странно и тревожно было смотреть на этих серьёзных, разрумянившихся от костра девочек в деревенских косынках, с блестящими и чистыми молодыми глазами, которые, словно забыв всё на свете, просили судьбу за чужого солдата:

Каким был чудесным и тихим тот день. Какой день? Когда? Я сейчас расскажу. Утром этого дня, 15 августа 1919 года, к зданию школы подъехала повозка, запряжённая слепой на один глаз старой лошадью. Привезли молоко. Такое случалось в неделю два раза. Выпив по кружке тёплого, не успевшего остыть молока, девочки гимназии Алфёровой принялись за работу. Сегодня нужно было окопать все яблони в саду, а завтра, сказала старуха, топившая печи, – «должно быть дождю и студёно, из дому не выйдешь».

Светлая сочная зелень деревьев свободно пропускала сквозь себя солнечный свет, который пёстрыми, то золотыми, то синими пятнами дрожал на земле, и белые мелкие цветочки, повсюду рассыпанные в густой траве, – как будто они были щебетом лета, – сияли от счастья. Александра Самсоновна пошла проверить, как готовят обед – простой, но добротный: щавелевый суп и картошку с укропом и после десерт: жжёный сахар со сливками, – но, не дойдя до кухни, обернулась на звук подъехавшей машины. Из машины вышли трое. От ужаса, сковавшего её, Александра Самсоновна не запомнила лиц. Вместо лиц появилась сразу же вызвавшая тошноту неприятная дрожь серых пятен, насаженных на человеческие тела. Двое близко подошли к Александре Самсоновне, а третий загородил собою калитку, как будто Александра Самсоновна собиралась бежать.

– Гражданка Алфёрова? – спросили её. – Где ваш муж?

Она вдруг поняла, что они ни в коем случае не должны догадаться, где Александр Данилыч. Часа полтора назад он пошёл в домик садовника, стоящий в глубине двора, и, наверное, задремал там. Вся кровь бросилась ей в голову, но голос был громок и очень спокоен:

– Он в городе.

– В городе? – переспросили её. – А вот мы проверим, в каком он там городе. А вы здесь постойте. Не двигаться, поняли?

Александра Самсоновна заметила, что птица, только что бывшая светло-серенькой, вдруг стала малиново-красной, как будто её искупали в крови. Она перевела глаза на белые перила крыльца, но и перила оказались того же яркого, малиново-красного цвета. Испугавшись, что сейчас потеряет сознание и упадёт и тогда они непременно отыщут Александра Данилыча, она отвела волосы от лица и тем же ясным и громким голосом, которым растолковывала девочкам арифметические задачки, повторила:

– Он в городе.

И сразу добавила:

– Нечего всем вам тут делать!

– Поговори мне, контра белогвардейская! – крикнул один из троих, лицо которого особенно сильно дрожало. – Чего захотела!

– Подите все прочь! – не слыша себя, громко, на весь сад, выдохнула Александра Самсоновна и тут же закрыла рот рукой, потому что Александр Данилыч мог услышать её из домика.

– В машину её! – приказал тот же человек. – Наручники! Тряпку на морду!

Тот, который закрывал своим телом калитку, подошёл к Александре Самсоновне и несильно ударил её по лицу, а тот, который стоял близко от неё, скрутил ей руки за спиной. Через минуту она уже сидела в машине, рот её был заткнут тряпкой, руки связаны, и бархатные карие глаза всё больше и больше переполнялись ужасом. Двое чекистов, низко пригибаясь к земле, побежали во глубину двора, а третий, тоже для чего-то низко пригнувшись, скрылся в доме, но через минуту вышел на крыльцо, волоча за собой старуху-кухарку, которая от страха приседала к земле и только беззвучно и широко раскрывала рот.

– Ну, где он?! Показывай, дура безмозглая!

Кухарка махнула рукой в сторону садового домика, и чекист, с досадой отбросив её так, что она еле удержалась на ногах, побежал догонять своих. Александра Самсоновна посмотрела на неподвижный затылок молчаливого шофёра и замычала. Шофёр оглянулся. Потный лоб был низким, щёки желты от веснушек.

Тут она увидела, как его ведут. Руки Александра Данилыча были так же, как и у неё, связаны за спиной, свешенная голова болталась из стороны в сторону. Двое держали его за локти, а третий прикладом подталкивал в спину. Изо рта Александра Данилыча обильно шла кровь, и всё лицо представляло из себя сине-чёрное месиво. Правый глаз заплыл, но левый был наполовину открыт, и из этого наполовину открытого глаза смотрел страх. Александра Самсоновна хорошо знала своего мужа и причину этого страха угадала тотчас же: он не ожидал того, что увидит её в приготовленной для него машине. Она затрясла головой, давая ему понять, что так только лучше, что вместе они и должны быть в любых обстоятельствах, но Александр Данилыч, судя по тому страданию, которое выразилось на его избитом лице, не согласился с ней и сильно закашлялся кровью.

Его втолкнули на заднее сиденье рядом с женой, двое чекистов втиснулись по краям, а третий сел рядом с шофёром, и в эту минуту из сада, плача и размахивая руками, высыпали девочки. Александра Самсоновна изо всех сил развернулась всем телом назад, чтобы ещё раз – последний! – увидеть их лица, но один из чекистов прикрикнул на неё: «Смотри вперед!» – и так надавил на плечо, что Александру Самсоновну передёрнуло от боли. Она перевела глаза на мужа, на его чёрное лицо, но тут что-то странное произошло с ней: она смотрела на изуродованного Александра Данилыча, но глаза её отказывались видеть то, что им показывали, и, как это бывает, когда плёнка вдруг начинает прокручивать один и тот же кадр, повторяли и повторяли ослепительный летний день, разомлевший и пахнущий травами, и голову облака в небе, и ветки корявых деревьев, а главное, этих родных, кричащих им вслед её девочек, каждая из которых могла бы быть Александре Самсоновне доченькой.

Ознакомительная версия.