Секретарши покинули парк. Дети и собаки тоже. Остались только голуби, пьяницы и деревья.
Молочник почти не прикоснулся к еде. Он напряженно вглядывался в лицо Мейкона, блестевшее от пота и разгоревшееся от воспоминаний.
— Она унесла это золото, сын. После всего, что случилось, она же и унесла его.
— Откуда ты знаешь? Ты же не видел, как она его уносила.
— Брезентовый мешок был зеленый. — Мейкон Помер потирал руки. — Пилат приехала в этот город в 1930-м. Через два года вышел закон, запрещающий частным лицам хранить золото. Я-то думал, она его растратила за те двадцать с лишним лет, что мы не виделись, ведь они жили как нищие, когда приехали сюда. Вполне естественно, я решил, что она растранжирила все свое богатство. И вдруг ты говоришь мне, что у нее есть зеленый мешок, набитый чем-то таким твердым, что, когда ты ткнулся в него головой, у тебя вскочила шишка. Вот оно где золото, мальчик мой. Вот оно где!
Тут он взглянул прямо в лицо сыну и облизал пересохшие губы.
— Добудь это золото, Мейкон, и я тебе отдам ровно половину; тогда уезжай, куда хочешь. Добудь его. Для нас обоих. Прошу тебя, добудь его, сын. Добудь это золото.
Каждую ночь теперь Гитара видел во сне лоскутки воскресных платьиц — белые и сиреневые, цвета морской волны, розовые и белые, кружева и тюль, бархат и шелк, ситец и атлас, вышивка ришелье и ленты гро-гро. Лоскутки мерещились ему всю ночь напролет, и он вспоминал, как Магдалина, именуемая Линой, и Коринфянам ловили подхваченные ветром бархатные, алые, как сердца, лепестки, которые парили в воздухе перед застывшим взором мистера Роберта Смита. Только лоскутки, которые снились Гитаре, были совсем другими. Клочки воскресных платьиц не летали по воздуху, они повисли неподвижно, как нотные знаки в последнем такте пасхального гимна.
В церкви для цветных произошел недавно взрыв, при котором погибли четыре чернокожие девочки, и Гитаре предстояло умертвить по возможности подобным способом четырех белых девочек, и сделать это в какое-нибудь воскресенье, поскольку воскресенье — его день. Он не мог избрать орудием убийства кусок проволоки или пружинный нож. Ему требовалась взрывчатка, или револьвер, или ручные гранаты. А на это нужны деньги. Он знал, что в их организации все время будут возрастать расходы — и будут так же возрастать групповые убийства белых, поскольку непрерывно возрастают групповые убийства негров. Смерть в одиночку стала быстро выходить из моды, и «Семи дням», конечно, не следовало отставать.
Поэтому, когда к нему пришел Молочник и предложил совместно украсть золото, спрятанное в тайнике, Гитара оживился.
— Золото? — переспросил он, не веря собственным ушам.
— Золото.
— Сейчас ни у кого нет золота, Молочник.
— Ни у кого, кроме Пилат.
— Хранить у себя золото запрещено законом.
— Поэтому-то оно у нее и есть. Продать его она не может, и сообщить в полицию, что его украли, тоже не сможет. Именно потому, что ей не полагается его иметь.
— А как мы сами сбудем его с рук… в смысле… обменяем на бумажные деньги?
— Предоставим это моему отцу. У него есть знакомые в банках, а у его знакомых в свою очередь имеются связи. Они обменяют это золото на законные платежные средства.
— Законные платежные средства, — повторил Гитара и негромко засмеялся. — А много за него дадут нам законных платежных средств?
— Вот это мы и выясним в ближайшее время.
— Как делить-то будем?
— На троих.
— Папаша твой про это знает?
— Пока нет. Он думает, мы с ним все разделим пополам.
— Когда ты ему скажешь?
— Не сейчас, потом.
— А вдруг не согласится?
— Интересно, как это он может не согласиться?
— Когда пойдем брать золото?
— Да когда угодно.
— Заметано. — Гитара протянул ему руку. Молочник хлопнул по ней ладонью. — Законные платежные средства. Замечательное выражение. Оно звучит, как, скажем, «девственная невеста». — Гитара потер рукой шею и с блаженным видом запрокинул лицо к солнцу.
— Нам надо придумать, что туда прихватить с собой. Ведь не возьмешь же его просто так, — сказал Молочник.
— А ты не беспокойся. Ни о чем не думай, и конец. — Все так же блаженно Гитара улыбался солнцу и жмурил глаза, словно для того, чтобы подготовиться к встрече с золотом, ему нужно было сперва хоть немного пообщаться с солнцем.
— Ни о чем не думать? — Теперь, когда Гитара рвался в бой, возбуждение Молочника утихло. Почему-то ему стало досадно, что его друг получит свою долю без всяких хлопот. Нет, у них должны быть трудности, так уж гладко их затея не пройдет. — Ты считаешь, мы как ни в чем не бывало явимся туда, схватим мешок и привет? А если Реба и Пилат начнут возражать, мы их просто отшвырнем, чтобы не путались под ногами, да? Тебе это так представляется, да? — Он старался, чтобы его вопросы звучали как можно более ядовито.
— Пораженческие настроения. Вот как это называется. Пораженческие настроения.
— Это называется — здравый смысл.
— Ладно, хватит плакаться, старик. Твой папаша преподносит тебе отличный подарок, так борись за него.
— Бороться я не собираюсь. Мне бы выбраться из этой передряги живым и здоровым, а то схватить-то добычу я схвачу, а толку чуть. Мне вовсе не хочется отдать ее нейрохирургу, который будет извлекать из моего затылка пешню для льда.
— Твой затылок никакая пешня не пробьет, негритянское ты отродье.
— Не затылок, так сердце.
— А сердце тебе на кой?
— Сердце гонит по артериям кровь. И мне бы хотелось, чтобы оно гнало ее и впредь.
— Хорошо, уговорил. У нас есть проблема. Маленькая глупенькая проблемочка: как двое здоровенных мужиков вынесут пятидесятифунтовый мешок из дома, где живут три женщины, которые, если их взвесить, не потянут все разом и трехсот фунтов.
— Чтобы спустить курок, не обязательно взвешиваться.
— Какой еще курок? У них в доме ни у кого нет револьвера.
— Агарь достанет что угодно.
— Послушай, друг. Агарь уже почти год пытается тебя укокошить. Все, что она доставала, она тут же пускала в ход, но револьвером ни разу не пользовалась.
— Ну и что же? Может, не додумалась пока. Подождем до следующего месяца.
— До следующего месяца долго ждать — вдруг она свой шанс упустит? — Гитара склонил голову к плечу и улыбнулся Молочнику мальчишеской милой улыбкой. Давно уже, очень давно Молочник не видел его таким непринужденным, таким сердечным. Может быть, он ради этой улыбки и пригласил его участвовать в их затее. Ведь он, конечно, мог все провернуть и в одиночку, вероятно, ему просто хотелось увидеть прежнего Гитару, шутливого и добродушного, увидеть на его лице открытую улыбку, а не угрюмый оскал Смерти.
Затем они встретились в воскресенье, на 6-м шоссе, вдали от негритянских кварталов. По обе стороны шоссе находились площадки с подержанными автомобилями на продажу, дешевые закусочные и кафе — «Белый замок», «Королева молочниц». Этим утром здесь было пусто, лишь изредка шум проезжающего автомобиля нарушал кладбищенскую тишину площадок, где машины выстроились, словно могильные плиты.
После их последнего разговора — того, серьезного, когда Гитара рассказал, чем он занимается (позже им приходилось, случайно встретившись, болтать о том о сем, но это уже не в счет), — Молочнику не давало покоя желание, набравшись храбрости, задать Гитаре вопрос, который его все время тревожил: «А ты хоть раз сделал это?» Облечь этот вопрос в слова было трудно даже в мыслях, и, уж само собой, он никогда не задаст его вслух. Рассказ Гитары произвел на него тяжелое впечатление: он ощутил всю жуть и всю значительность деятельности «Семи дней» и нависшую над ними опасность. Гитара сказал, что они даже друг с другом никогда не говорят о подробностях, поэтому Молочник был уверен: стоит ему хоть раз спросить, и Гитара снова станет хмурым. Хмурым и отчужденным. А вопрос так и вертелся на языке: «А ты хоть раз?.. Ты и вправду убил кого-то?» Он, как старики с Десятой улицы, покупал теперь и утренние, и вечерние газеты, а также выходящую раз в две недели «Газету черных» и торопливо просматривал страницы в поисках сообщения об убийстве, которое выглядело бы подозрительным, беспричинным. Обнаружив нечто такое, он принимался следить за отделом новостей, пока не поступало сообщение, что кто-то арестован по подозрению в этом убийстве. Затем он принимался проверять, не убивал ли в последнее время кого-нибудь из цветных человек белой расы.
«Ну что, было уже?» Он стал как девочка-подросток, изнемогающая от желания узнать, потеряла ли ее подружка невинность — она так изменилась в последние дни: и вид другой, и держится иначе, все молчит и думает о чем-то своем. «Ну что, было уже это? Знакомо оно тебе, ни разу не испытанное мною чувство, такое ординарное и одновременно экзотическое? Ты теперь знаешь, что испытывает человек, в одиночку подвергающий опасности свою жизнь? Как это? Страшно? Стал ли ты другим? А если я это сделаю, я тоже стану другим?»
