Ознакомительная версия.
Некоторые из встречавших принесли продукты и какие-то вещи. При свете дня мы, наверно, выглядели ужасно. Особенно жалели нас с Павлом. Глаза у нас ввалились, словно у мертвецов, ноги замотаны тряпьем и газетами, потому что у нас не было обуви. Даже волосы, которые мы с таким трудом держали в чистоте и порядке, теперь казались свалявшимися и неухоженными и были больше похожи на вороньи гнезда. Для членов нашей «семьи» мы были просто Крысей и Павликом, детьми Игнация и Паулины, но у любого постороннего при взгляде на нас, наверно, разрывалось сердце. Одна добрая дама принесла нам банку меда, и мы с Павлом набросились на нее, словно пара изголодавшихся медвежат. Женщину поразило, что двое маленьких детей смогли выжить в таких чудовищных условиях…
Кто-то принес хлеб и перловку, другие – фрукты и бутерброды. Мы принимали все. Честно говоря, мы были ошарашены добротой этих людей, ведь все они были арийцами, которым немцы так долго промывали мозги, заставляя поверить, что евреи – недочеловеки… Но вот они рядом и протягивают нам руку помощи! К отцу зашли два его приятеля по спортклубу и принесли водки с колбасой. Естественно, все мы старались в первое время есть и пить умеренно и не очень быстро, помня, как долго оставались без работы наши желудки. Да, мы принимали сладости и деликатесы с благодарностью и радостью, но организмы наши требовали примитивных продуктов, которыми мы питались в своем убежище. Соха с Вроблевским не приходили так долго, что в последние дни мы почти ничего не ели. У нас не было ни крошки хлеба. Суп состоял в основном из воды и нескольких луковиц. Все 14 месяцев мы недоедали, но в последнюю неделю просто голодали. и теперь мечтали о куске хлеба, глотке кофе, стакане чистой воды.
На следующий день папа в сопровождении Сохи и Вроблевского спустился во Дворец за брошенными там вещами: кастрюлями, сковородками и карбидными лампами. Надо было налаживать жизнь на свету…
Наши испытания не кончились в том дворике 27 июля 1944 года, и поэтому не может кончиться пока и эта книга. Сегодня из всей нашей подземной семьи в живых осталась я одна, но история наша продолжает жить в пересказах. Уже ушедшие от нас люди будут жить в памяти наших потомков.
Все, что происходило в первые дни и недели после освобождения, я помню очень смутно, но подробности мне потом сообщили родители. Я помню эйфорию от долгожданной свободы, которую ощущала сразу после выхода на поверхность. Внутри нас и вокруг царило такое счастье, которое невозможно объяснить или описать словами. То, что осталось у меня в памяти, не умещается в рамки простых эмоций: например, я до сих пор помню, каким странным я видела мир, пока глаза привыкали к свету. Я видела все словно через оранжево-красную пленку. Мне было очень не по себе. Я до сих пор помню свой восторг от первой ночи, проведенной в настоящей постели. А еще я живо помню, как впервые у меня в руках оказался букет цветов, как я уткнулась в него носом и, купаясь в запахе, думала, что нашим злоключениям пришел конец.
С этим я явно поторопилась… Моим родителям это стало ясно, наверно, сразу же, как только мы вылезли на свет. В них жил неистребимый оптимизм, но в то же время они были трезвыми реалистами. Они знали, что совсем скоро даже самые добрые из окружающих перестанут нам помогать, что нам снова придется вести борьбу за выживание, только теперь эта борьба будет состоять в попытке наладить жизнь под пятой режима, уже объявившего нас врагами.
Подземная жизнь научила нас держаться вместе. Вот и теперь, когда всем стало ясно, что мы всего лишь сменили Дворец на более просторное жилье, мы решили продолжать жить подземной семьей. Власть Советов была, конечно, лучше смертоносного нацистского режима: нам не нужно было больше прятаться под землей, но свобода наша была весьма относительной. Русские с большим подозрением относились ко всем евреям, выжившим при немцах. Кроме того, с их точки зрения, мой папа по-прежнему принадлежал к буржуазному классу, а после освобождения от немцев это было таким же преступлением, как и раньше, хоть мы и жили в нищете. У нас не было ни денег, ни перспектив на будущее. Наши друзья и родственники либо погибли, либо бежали. Словом, мы оказались в таком же отчаянном положении, как во время жизни в гетто, только теперь из-за всего, что нам пришлось пережить потом, оно уже не казалось таким уж катастрофическим.
Время от времени владельцы магазинчиков и лавок из сострадания давали нам фруктов или сладостей. Иногда мы находили еду на улице и считали это большой удачей. Маме, конечно, не нравилось, когда мы питались объедками, но нас постоянно мучил голод. Что тут сделаешь? Но мы были почти бездомными и уж точно абсолютно нищими даже по меркам Львова 1944 года.
Время от времени нас навещали русские солдаты, встречавшие нас во дворике в момент нашего выхода из подземелья. Обычно это был тот солдат, которого так благодарил Павел, и один или двое его друзей. Этот солдат обычно приносил какой-нибудь еды. Павел очень любил, когда к нам заходили эти молодые люди, потому что считал, что они приходят в гости именно к нему, и считал их своими друзьями.
Во время одного из таких визитов солдат Павла привлек внимание моего отца. Скорее всего, папа в тот раз вообще впервые встретился с ним у нас дома, потому что почти все время проводил в городе в поисках еды или работы. В этот раз папа подошел к солдату, чтобы пожать руку. В момент рукопожатия солдат вдруг произнес:
– Am ‘hu.
Я это слово услышала впервые. Это ивритское слово очень трудно перевести на другой язык. Это своеобразный сигнал, которым обмениваются евреи, чтобы продемонстрировать свою принадлежность к нашему народу. После войны мы стали слышать это слово буквально на каждом шагу. Почти 13 лет спустя это слово сопровождало нас и по пути в Израиль, и в самом Израиле, где люди все так же привлекали внимание друг друга этим могущественным Am ‘hu. Этим словом люди заявляли друг другу о единстве мировоззрения, общем прошлом и одинаковой национальной принадлежности. В этом слове жила надежда на счастливое будущее. И впервые я услышала его в нашей комнатке в доме рядом с двориком, где я впервые за почти полтора года сделала первые шаги под солнцем. Впервые я услышала это слово из уст советского солдата, только теперь решившегося признаться нам в своем еврейском происхождении!
К концу первой недели на свободе папе удалось найти работу в спортклубе, только теперь ему не платили денег – ему выдавали продуктовые карточки. Остальные перебивались временными заработками и делились излишками продуктов с «семьей». Мама делала из картошки латкес и отправляла нас с Павлом продавать их на улицах города. Кроме того, обнаружив в одном из заброшенных магазинчиков ящик пустых баночек для гуталина, мы взялись наполнять их ваксой и тоже продавать жителям Львова. Но мы и не думали попрошайничать. Скорее, мы старались выживать, делая что-то из ничего. Мы обнаружили, что чем более жалкий и неухоженный был у нас вид, тем больше нам удавалось продать латкеса и гуталина, но мы ничего не делали специально.
Мы все еще голодали, но я отказывалась брать мамину порцию. В подземелье она зачастую не прикасалась к своему кусочку хлеба и не выпивала положенные ей несколько глотков воды – отдавала нам с Павлом. Пайки у нас были такие маленькие, а мы были так голодны, что мне даже не приходило в голову с ней об этом спорить. Теперь еды было побольше, но она по-прежнему ничего не ела. Как же она похудела! И я решила не брать ее порцию.
– Если не будешь есть ты, не буду есть и я, – сказала я ей и таким образом заставила ее есть.
Сердобольные соседи отдавали нам поношенную одежду – подштопанная и постиранная нашими женщинами, она выглядела вполне прилично, Я, конечно же, не снимала свой драгоценный зеленый свитер… А вот с обувью дело было швах: я ходила либо босиком, либо заматывая ноги газетами и тряпьем. Поначалу это меня не волновало. Я даже не замечала, с какой жалостью смотрели на меня люди на улицах. Не замечала – пока точно так же на меня не стали смотреть другие дети. Внезапно я начала стесняться своей нищеты. Дети дразнили меня за то, что я жила в канализации, среди крыс, в грязи и вони, и я очень страдала. Я выжила в нечеловеческих условиях подземелья, но переносить насмешки тех самых детей, о дружбе с которым так мечтала, силенок мне явно не хватало…
В августе 1944 года, т. е. спустя буквально несколько недель после нашего освобождения, мама пошла записывать меня в первый класс школы, и поначалу ей никак не хотели верить, что мы евреи. Секретарь школы была уверена, что немцы истребили всех львовских евреев, и маме пришлось отправиться к директору. Та записала меня в первый класс, но сказала, что лучше не афишировать моего еврейского происхождения. Такова природа антисемитизма… Мама решила последовать совету этой женщины и скрыть нашу национальную принадлежность – выбора не было…
Ознакомительная версия.
