У турка на внутренней витрине, вповалку, разметаны (в глубокой летаргии): персики, гроздь винограда, ананас – все вместе они образуют затюканный натюрмортик.
А я делаю вот что: рядом с ананасом кладу парочку негроидных баклажанов (похожих на карикатурные империалистические бомбы из газет моего детства) – итак, я кладу парочку толстеньких негроидных баклажанов (в данном контексте они должны подталкивать мечты домохозяек к литым телам каких-нибудь замбезийцев), – я выгодно оттеняю арийское, европейское золото ананаса холодной эротикой экзотического темно-лилового, – затем, ноздреватыми мандаринами, ввожу еще один оттенок золотого, похожий на лирическое сопрано, – затем добавляю немного пурпура (яблоки) – затем еще более осветляю нефритовую зелень винограда маленькой лунной дыней... Нечто в духе Климта? Не знаю.
Турок, настороженно наблюдая за моими действиями, очевидно, полагает, что я все это собираюсь купить.
Но у меня нет денег даже на мандариновую корку.
Да и черт с ним со всем.
На следующий день, когда я прохожу мимо его лавки, он, за стеклом, делает мне энергичный янычарский жест: а ну, войди-ка! Я думаю, что он скажет мне нечто назидательное. Но он, кирпичный от смущения, показывает на внутреннюю витрину и улыбается так, как улыбается свидетель жениха, который не прочь основательно пообщаться с невестой.
Сегодня у него, у турка, кровавой горушкой (бррр!) накиданы помидоры, рядом зловеще зеленеют отрубленные головы курчавых интриганок-капуст, между ними тянутся – словно крашеные крысиные хвосты – стебли лука-порея; бананы смахивают на отломившиеся бивни рахитичных слоновьих детей... Господи боже!
Я делаю вот что: подвешиваю на стене гроздь длинной, как козьи сосцы, сочной моркови; чуть выше этой грозди – прикрепляю сложноперевитые ламбрекены чеснока (т. е. добавляю словно бы тайных чернил, разбавленных молоком); под ними, на полочке, небрежно рассыпаю брокколи, похожие на слоистые нежно-зеленые орешки; парочка увесистых мясистых томатов придает всей этой картине добродушно-комический акцент, а обвивает ее, на манер резной деревянной рамки, длинная косичка мелкого весеннего лука – золотая, изящная, гимназически аккуратная.
Турок, в знак благодарности, кладет передо мной авокадо и несколько груш.
Я качаю головой.
Беру несколько крупных картофелин и пакетик риса.
Он кивает.
На следующий день, когда я иду мимо турецких лавок, меня зазывает к себе его сосед. Затем, через пару дней, меня просят оформить витрину еще два турка – судя по всему, родственники. Через пару недель обо мне знает весь торговый турецкий квартал.
А рядом – квартал китайский. Детские драгоценности: каскады шелковых и парчовых тканей, увесистые, пряно пахнущие свечи, алые, словно застенчивые фонарики, павлиньи хвосты вееров, наивные рожи пожароопасных драконов; чопорно-церемонные, очень нарядные чайные сервизы, невероятно серьезные халаты...
Немой седобородый китаец, с молодыми глазами, похожими на двух мохнатых ос, пишет мне по-нидерландски – серебряным карандашом, на розовом, пахнущем жасмином листке: «Можешь ли оформить для меня витрину в европейском духе?..» Я спрашиваю: в каком именно духе – французском, немецком, скандинавском? Он пишет: «Давай попробуем в нидерландском и французском?..» Я говорю: наши желания совпадают...
И, через пару дней, приступаю к выполнению заказа.
...Возле витрины, которую я сотворила с несвойственным этим кварталам оттенком улыбки, начинает скапливаться туристический люд. (Ничего себе, кстати, заказик: европейская витрина с китайскими сувенирами!..)
Нестерпимо сексапильный дракон (рога оленя, голова верблюда, глаза черта, шея змеи, когти орла, лапы тигра, уши быка) – итак, нестерпимо сексапильный дракон, смахивающий на молодого Депардье, наслаждается церемонией чаепития в компании китайской императрицы, неуловимо, но явно похожей на королеву Беатрикс. Им прислуживают цветы и бабочки, обутые в голландские кломпсы из долбленой липы, а в верхнем левом углу осветитель-киношник (молодой, вкрадчивый, хищный, как тигр, Ален Делон) иронически-поощрительно нацеливает на всю эту группу свой осветительный прибор – то ли софит, то ли янтарную головку голландского сыра, то ли древнее солнце Китая...
А где, спрашивается, я взяла таких кукол?
А сделала сама.
Из папье-маше – и кое-чего еще (ноу-хау).
Китаец, которого зовут, оказывается, Ли Чуань, протягивает мне какую-то блескучую чепуху для волос – и конвертик с деньгами. Но я отвожу его смуглую руку в сторону. «А чего бы ты хотела?» – пишет он на листке.
И я подробно объясняю ему, чего бы я хотела.
Он зовет меня Ви.
В документах для официальных структур я не зовусь никак. Я там просто не числюсь. А заведение зовется «VITKA». Что-то польское, скажете? Да нет – я бы хотела, чтобы так звал меня Джейк.
Разве я не стараюсь? Я стараюсь. В моем дизайнерском ателье много заказов. Их становится все больше.
Что значит в «моем»? Официальным владельцем ателье считается Ли Чуань; он состоит также и единственным изготовителем эскизов. Но практически всю работу выполняю я: это эксклюзивные эскизы манекенов.
Снова осень.
Разрешения на работу у меня пока по-прежнему нет. Время от времени Ли пишет мне на красивых лоскутках, что он, дескать, всегда обведет вокруг пальца полицию – как налоговую, так и любую другую. Лоскутки он потом сжигает. В воздухе салона долго плавает аромат китайских смол.
На авансцене, то есть в наружной витрине ателье «VITKA», стоит один-единственный манекен. Я сделала его сама. Он один, и он должен быть один. Не представляю его среди прочих людей. Вижу его только рядом с собой.
Иногда я вижу его рядом с собой воочию: пристраиваюсь сбоку и смотрю на наше отражение в вечернем стекле.
Я живу в ателье.
Перед витриной то и дело останавливаются прохожие. Бывает, я выхожу и спрашиваю: что, красивый манекен? Они говорят: да, но дело не в этом. Я спрашиваю: а в чем же?
Они не могут объяснить толком.
Только Ли однажды дал мне ответ. Ну, на свой лад. Серебряным карандашом он написал на розовом лоскутке: «Твой манекен пугает. И потому притягивает». – «Чем же пугает?» – я искренне удивилась.
Посмотрела на манекен.
Чем притягивает – это мне понятно...
«Он слишком человек», – старательно вывел Ли Чуань.
Разве я не стараюсь? Я стараюсь.
Но все равно не могу, не хочу дышать.
И снова зима.
Условная, конечно. Любителям голландских замороженных каналов остается очаровываться ими непосредственно на классических картинах, не пытаясь сравнивать данное фенологическое явление с реальностью – той, где каналы не замерзают уже лет пятнадцать, где средняя температура зимой – плюс семь, летом – плюс семнадцать, у природы давно наступил климакс, ощутимой разницы между летом и зимой нет, запахи отсутствуют, исчез весь волшебный арсенал чувств, сопутствующий смене сезонов; об этой смене человека информируют лишь витрины магазинов, при этом «народные приметы» таковы: появление Санта-Клауса – это поворот к холодам (и баснословным рождественским скидкам!), появление шоколадных зайцев – это поворот к теплу (и скидкам пасхальным).
У меня нет никаких чувств.
Идет дождь.
Через пару дней – Рождество.
В ателье стоят незваные гости.
Полицейские.
Они нагрянули не затем, чтобы заказывать манекенов.
Они уже давно вышли на тропу охоты.
За мной. За такими, как я.
Сегодня охота оказалась удачной.
Ли Чуань не смог обвести их вокруг пальца.
Полицейские доказали, как дважды два, что: 1. работаю в ателье именно я; 2. что работаю я незаконно; 3. что я нарушила договор, касающийся процедуры легализации; что... что...
Короче говоря, в воздухе моего салона, напитанного ароматами китайских волшебных смол, уже витает словцо «депортация».
Маленькой! Елочке! Холодно зимой!
Из лесу! Елочку! Взяли мы домой!.. (2 р.)
Полицейские ушли, демонстрируя солидность и аггравированное достоинство, а мы с Ли разбегаемся до Рождества.
А чего – «до Рождества»? Не мудрее ли – горсть таблеток?
Собственно, я отправляюсь ночевать к одной из клиенток, а Ли – в свой квартал, где является владельцем китайской витрины, оформленной мной для условной зимы – разумеется, уже в лапландском духе. До этого он пытается написать мне на розовом лоскутке, что будет бороться, что так просто это у Министерства юстиции не пройдет и т. п.
