Лето шло своим чередом: «Коммунистическая партия за свободу!», «Американская литература» (знакомство с творчеством Дос Пассоса, Стейнбека, Лилиан Хеллман, с пьесой Клиффорда Одетса «Ожидание Левши» и трилогией Джеймса Т. Фаррела о Стадсе Лонигане), «Куда идет Британская империя?», «Право Индии на самоопределение»… Джеймс стал проводить с Дональдом не только выходные. По вечерам, после занятий в колледже, друзья отправлялись на вечерние лекции, дискуссии или посещали либеральные кружки. Джеймс приходил домой, принимал ванну, переодевался и рассказывал матери о том, где побывал. Она заинтересованно выслушивала и подробно расспрашивала сына. Год назад Джеймс с плохо скрытым раздражением уклонился бы от ответов, но сейчас, осознав скудость эмоциональной жизни матери, терпеливо объяснял происходящее. Отец прислушивался к рассказам сына, однако отделывался лишь невнятными восклицаниями и небрежными возражениями.
На фоне своих новых знакомцев (исключительно ярких личностей) Джеймс казался самому себе робким и невзрачным. Особенно волновали его девушки — разговорчивые, уверенные в себе и своих взглядах, насмехавшиеся над его нерешительностью и щедро дарившие поцелуи. Впрочем, щедрость распространялась исключительно на поцелуи, что несколько ободрило Джеймса, который совершенно не верил в свободную любовь (предмет одной из дискуссий). Похоже, сбывались не только его давние мечты о дружбе и товарищеских отношениях, менялось и его восприятие самого себя: в своем характере Джеймс обнаруживал такие черты, о которых прежде совершенно не подозревал. Иногда случайные замечания, мимоходом услышанные на лекции «Фашистская угроза Европе» или произнесенные за обсуждением условий труда шахтеров, задевали за живое, будто зажигательные речи предназначались лично для него.
В выходные, проведенные на встрече пацифистов, перед Джеймсом четко и ясно предстали детские годы. «Солдаты, вернувшиеся с войны, либо безостановочно вспоминают о ней, словно помешанные… („Как мой отец“, — раздалось из зала)… либо вовсе не говорят о ней» («Как мой отец», — добавил другой голос из зала).
Отец Джеймса, раненный на Сомме и уцелевший в окопах Первой мировой, никогда не рассказывал о пережитом. Впрочем, он по натуре был неразговорчив. Грузный, широкоплечий, с сильными руками, он вовсе не походил на инженера конструкторского бюро, а за семейной трапезой мог просидеть, не произнеся ни слова. По вечерам он уходил в паб, на встречу с приятелями: старые солдаты собирались у камина и безмолвно глядели в огонь. Джеймс рос, окруженный молчанием. Когда молчал отец, матери разговаривать было не положено. Однажды, приехав домой на выходные, Джеймс застал мать на вечеринке в честь летнего праздника: оживленная, разрумянившаяся женщина благосклонно принимала бокал хереса из рук мистера Батлера, местного ветеринара, и, кажется… заигрывала с ним? Неужели она флиртует? Нет, конечно. Джеймс и не подозревал, что его мать умеет живо поддерживать беседу и звонко смеяться. «Ах, похоже, я навеселе», — небрежно заметила она, вернувшись домой, и тут же растеряла всю свою недавнюю бойкость.
В детстве Джеймса всегда смущало оживленное поведение матери на людях, разительно отличавшееся от привычной домашней сдержанности, но сейчас он все чаще думал: «Господи, как она переносит замужество? Должно быть, тяжело жить с человеком, если он никогда не заговаривает первым, разве что на вопрос ответит, да и то редко. Они же совсем разные! Она такая веселая, задорная…» Тут внезапный прилив отчаянной жалости поглотил невесть откуда взявшиеся предательские мысли, каким не приличествует место в рассуждениях о матери.
Наверняка она страдала все эти годы; однако исстрадался и сам Джеймс, молчаливое дитя того, кто, пережив ужасы фронтовых окопов, находил утешение лишь в обществе бывших соратников.
Подобная оценка себя и своей семьи несколько смущала Джеймса, но дело на этом не кончилось. Из лекции об английской классовой системе он узнал, что Дональд — типичный представитель среднего класса, а сам Джеймс, хотя и относится к среднему классу, происходит из его низов. Как же они с Дональдом оказались в одной школе? Джеймса туда зачислили как стипендиата, однако он никогда прежде не задумывался почему. О стипендии хлопотала его мать, писала прошения, а потом, надев свой лучший наряд, обивала пороги приемных. Вкус у нее был отменный: элегантные темные платья, украшенные скромной ниткой жемчуга, выглядели куда лучше ярких пышных туалетов и обилия безвкусных драгоценностей. Несомненно, ей удалось объяснить — интересно, кому? — что ее сын достоин обучения в хорошей школе. Джеймс наконец-то осознал, что заслуги матери намного превосходят отцовские достоинства. Выходит, Дональд ненароком открыл ему на это глаза.
В очередные выходные Джеймс отправился в гости к Дональду. В огромный особняк съехались знакомые и родственники: два старших брата и две младших сестры, все шумные весельчаки. Отец и мать Дональда спорили — «ругались», как сказали бы в семье Джеймса, — по любому поводу и обо всем на свете. Отец был членом лейбористской партии, мать — сторонницей пацифистов, дети мнили себя коммунистами. Стол ломился от угощения, трапезы были долгими и бурными. Мать Джеймса готовила экономно, традиционный воскресный ростбиф — скромных размеров, ведь расточительство грешно — считался верхом роскоши. В столовой у Дональда на буфете всегда стоял громадный окорок, фруктовый пирог, хлеб, кусок сыра и здоровенный брусок масла. Домашние неустанно подшучивали над сестрами Дональда из-за череды поклонников; Джеймс поначалу решил, что шутки заходят слишком далеко, но по мере изменения своих взглядов на жизнь счел возможным расширить границы приемлемой респектабельности.
— Славно, что ты дома, — заметил отец за воскресным обедом (несколько ломтиков ростбифа, две картофелины и ложка зеленого горошка) в один из приездов Джеймса.
Сын и мать обменялись удивленными взглядами: что это на старика нашло? (Отцу не было и пятидесяти.)
— Политикой решил заняться?
— Ну, в основном я пока прислушиваюсь.
Отец — грузный, краснолицый, с жесткой щеточкой усов (предметом ежедневного заботливого ухода) и короткими седыми волосами (раз в неделю его стригла жена), расчесанными на аккуратный пробор, — с пристальным вниманием поглядел на сына большими голубыми глазами, как будто забыв скрыть свои чувства за привычной маской рассеянности.
— Политика — занятие для дураков. Чем скорей ты это поймешь, тем лучше, — заявил он и сосредоточенно занялся поглощением ростбифа.
— Милый, Джеймс хочет сам во всем разобраться, — заметила миссис Рейд, по обыкновению примирительно, будто втайне боялась, что в один прекрасный день скрытый мужнин гнев вырвется на свободу и сокрушит всех и вся на своем пути.
— Вот я и говорю, — злобно воскликнул мистер Рейд с перекошенной от ярости физиономией, переводя горящий взгляд с жены на сына, словно ожидая удара, — все кругом сволочи, воры и лжецы!
Джеймс никогда прежде не слышал, чтобы отец высказывался таким тоном, и недоуменно посмотрел на мать. Миссис Рейд потупилась, дрожащими пальцами разминая на скатерти хлебные крошки.
«Вот оно что, — подумал Джеймс. — И как я раньше не замечал!..» В этот раз из родного гнезда он уезжал, исполненный не только страсти к дивному новому миру политики и литературы, но и горькой муки.
Дональд охотно снабжал его книгами, и Джеймс глотал их с жадностью, пытаясь утолить голод знаний. Стопка книг высилась на столике в прихожей. Джеймс по одной уносил их к себе в спальню, прочитывал, а затем спускался за новым томиком. Однажды он увидел, как мать осторожно раскрыла одну из книг: Спендер.
— Я постоянно думаю о великих людях, — признался ей Джеймс, впервые объятый желанием поделиться с матерью новообретенным богатством.
— Это прекрасно, — кивнула она с улыбкой.
В доме стояла этажерка с книгами, но мать их никогда не читала. Книги были о войне — тема не привлекала Джеймса, — вдобавок, они принадлежали отцу, а потому их окружал ореол неприкасаемости.
— В тени ветвей у синих вод нарциссы водят хоровод…[13] — задумчиво промолвила миссис Рейд. — Мы в школе это учили.
— Мне снилось: поле боя я покинул…[14] — сказал Джеймс, понизив голос (в соседней комнате сидел отец).
— Нет, не стоит, лучше не надо… — прошептала мать и, оглянувшись, быстро вышла из прихожей.
Когда отец ушел в паб, Джеймс присел у этажерки и стал неторопливо перебирать книги на полках: «На Западном фронте без перемен», «Тихий Дон», «Простимся со всем этим», «Битва на Сомме», «Пашендейль», «Воспоминания старого солдата», «Если мы умрем…», «Если нас спросят…».
Весной 1939 года Джеймса, как и всех двадцатилетних парней, призвали в армию.
