Возможно, Валентина знала, а возможно, интуитивно догадалась, но отец действительно был кладбищенским беглецом.
Это случилось летом 1941 года, когда германские войска вторглись в Украину, а Красная армия отступала на восток, сжигая за собой мосты и поля. Отец находился со своим полком в Киеве. Он стал солдатом поневоле. Ему сунули в руки штык и сказали, что он должен сражаться за родину, но сражаться ему не хотелось — ни за родину, ни за Советское государство, вообще ни за кого. Ему хотелось сидеть за письменным столом с логарифмической линейкой и листами чистой бумаги, ломая голову над расчетом коэффициента подъемной силы и лобового сопротивления. Но было не до того — люди только успевали колоть и убегать, стрелять и убегать, прятаться в укрытии и убегать, убегать, убегать. Армия бежала на восток — через желтые поля спелой пшеницы близ Полтавы, под ясным голубым небом — чтобы наконец перегруппироваться под Сталинградом. Вот только флаг, под которым она отступала, был не желто-голубым, а желто-алым.
Возможно, поэтому, а может, просто потому, что сыт был по горло, отец с армией не пошел. Он незаметно улизнул из полка и нашел укромное местечко. На старом еврейском кладбище, в тихом, усаженном деревьями квартале города, он спустился во взломанный склеп, поставив за собой на место тяжелые камни, и укрывался там бок о бок с мертвецами. Иногда, впотьмах припав к земле, слышал над головой стенания евреев, лишившихся своих близких. Он просидел там в холоде, сырости и тишине почти целый месяц, питаясь едой, которую захватил с собой, а когда она кончилась — червяками, улитками да лягушками. Во время дождя вода стекала тонкой струйкой, и он пил ее из лужи на земле. Думал о смерти, приучая глаза к темноте.
Правда, в склепе было не совсем темно: в определенное время суток сквозь щель между камнями просачивались солнечные лучи, и, припав глазом к этой щели, он мог видеть внешний мир. Могильные плиты, наполовину заросшие розами, а за ними — вишню, что сгибалась под тяжестью созревающих ягод. Эта вишня стала его наваждением. Целыми днями он наблюдал, как поспевают ягоды, а сам тем временем искал в темном подземелье червяков, которых заворачивал в листья или траву, чтобы их можно было есть.
И вот наступил день, — точнее, вечер, — когда отец больше не мог терпеть. С наступлением сумерек он выполз из своего укрытия, влез на дерево и стал рвать вишни целыми пригоршнями, запихивая их в рот. Ел жадно — сок струился по подбородку. Выплевывал косточки во все стороны, пока вся одежда не покрылась пятнами вишневого сока, похожего на кровь. Казалось, он никогда не наестся досыта. Потом наполнил карманы и фуражку и прокрался обратно в свое подземное логово.
Но кто-то его заметил. И донес. На рассвете пришли солдаты, выволокли его наружу и арестовали как шпиона. Когда они схватили его и грубо затолкали в грузовик, кислые вишни в животе в сочетании со страхом перед арестом привели к тому, что отец самым постыдным образом обделался.
Его отвезли в старую психиатрическую больницу на краю города, где размещался генштаб, и заперли в пустой палате с решетками на окнах — отец должен был сидеть там посреди собственного смрада и ждать допроса. Мой отец не был храбрецом или героем. Он знал, как жестоко обращаются немцы с пленными украинцами. Что бы сделали вы или я на его месте? Отец разбил кулаком окно и осколком стекла перерезал себе горло.
Однако немцы не хотели его так просто оставлять. Нашли врача — пожилого украинского психиатра, который остался в больнице присматривать за своими пациентами. Он не зашил ни единой раны со студенческих лет. Психиатр наложил на папино горло грубые швы ниткой для пуговиц, так что остался неровный рубец, из-за которого отец потом всегда кашлял во время еды. Однако врач спас ему жизнь. И сказал немцам, что гортань серьезно повреждена — пленный никогда больше не сможет говорить, допрашивать его бесполезно, да и в любом случае он не шпион, а сумасшедший — бывший его пациент, который уже и раньше пытался нанести себе увечье. Короче, немцы от него отстали.
Отец оставался в больнице под присмотром старшего психиатра, с которым играл в шахматы и беседовал о философии и науке. Когда кончилось лето, немцы отправились дальше на восток, преследуя Красную армию.
Найдя удобный момент, отец улизнул от них и пробрался через немецкие рубежи обратно на запад, в Дашев — к семье.
Но мамы с Верой там уже не было. За две недели до возвращения отца немцы захватили деревню, посадили всю дееспособную совершеннолетнюю молодежь на поезда и отправили в Германию для работы на военных заводах. Их называли Ostarbeiter — «рабочие с востока». Веру немцы хотели оставить — ей было всего пять лет, — но мама подняла такой хай, что девочку забрали тоже. Отец пробыл в Дашеве довольно долго — восстанавливал силы, а потом хитростью сел на поезд и отправился вслед за ними на Запад.
— Нет-нет, — сказала Вера. — Все было иначе. Он наелся не вишен, а слив. И схватили его не немцы, а НКВД. Немцы пришли потом. И когда он вернулся в Дашев, мы были еще там. Помню, как он приехал — с этим ужасным рубцом на горле. Баба Надя за ним ухаживала. Он не мог есть ничего, кроме супа.
— Но он же сам мне рассказывал…
— Нет, на Запад он поехал первым — сел на поезд в Германию. Когда он назвался инженером, ему сразу дали работу. Потом он послал за мамой и мной.
История о том, как моя семья уехала из Украины, — вернее, две разные истории, мамина и папина.
— Так значит, он был не беженцем, а экономическим иммигрантом?
— Надя, умоляю тебя. Зачем ты сейчас поднимаешь эти вопросы? Нам нужно сосредоточить все свои силы на разводе, а не копаться без конца в прошлом. Нечего об этом говорить. Все равно ничего не узнаешь. Что прошло, то быльем поросло.
Она говорила прерывисто, словно я задела ее за живое. Может, я чем-то ее обидела?
— Прости, Вера. — (Мне действительно было жаль.) Вдруг до меня дошло: «Старшая Сеструха» — всего лишь защитный панцирь. Моя настоящая сестра — другая, и я только начинаю ее узнавать.
— Так вот. — Ее голос стал ровнее. Она взяла себя в руки. — Ты сказала, Валентина отксерокопировала все документы. Причина может быть только одна — она хочет их использовать на бракоразводном процессе. Ты должна сейчас же сообщить Лоре Картер.
— Непременно.
Рассказ о ксерокопировании документов довел мисс Картер до белого каления:
— Некоторые юристы ничем не лучше своих бесчестных клиентов. Если эти документы предъявят в суде, мы заявим протест. Как дела у частного детектива?
Джастин сдержал обещание. Через пару недель он позвонил и сказал, что выследил Валентину: они со Станиславом живут в двух комнатах над гостиницей «Империал». Она работает за стойкой, а Станислав моет кастрюли. (Я и сама об этом догадалась.) Кроме того, Валентина требует пособия по социальному страхованию и жилищного пособия на арендованный стандартный дом на Норуэлл-стрит, который сдает в поднаем стажеру-сурдологу из Ганы, случайно забредшему выпить в «Империал». Есть ли у нее любовник? Джастин был не уверен. Пару раз он замечал рядом с гостиницей темно-синюю «вольво» с вместительным багажником, однако на ночь машина не оставалась. Эрик Пайк — давнишний завсегдатай «Империала». Нет никаких улик, которые можно было бы представить в суде.
Я щедро поблагодарила Джастина и отправила почтой чек.
Я позвонила Вере, но у нее было занято. Пока ждала, решила звякнуть Крис Тайдсуэлл из полицейского участка в Сполдинге. Рассказала ей о снятии апелляции в суде и о том, что Валентина живет сейчас в гостинице «Империал» вместе с сыном, где они оба нелегально работают.
— Гм, — сказала Крис Тайдсуэлл своим бодрым девичьим голоском. — А вы настаяший сыщик. Вам нужна вступить в палицию. Пасмотрим, шта можна сделать.
Вера была в восторге от информации, полученной Джастином:
— Вот видишь, подтверждаются мои слова. Она преступница. Мало того, что обобрала папу, так теперь еще обворовывает и нашу страну. — (Нашу? ) — А этот, из Ганы? Наверное, тоже какой-то беженец.
— Джастин сказал, что он стажер-сурдолог. Проходит практику в больнице.
— Ну и почему он не может быть при этом беженцем?
— Нам известно только, что он снимает у нее дом. Вероятно, она обирает и его.
Нас с Верой разделяло десять лет — десять лет, подаривших мне «Битлз», демонстрации против войны во Вьетнаме, студенческий бунт 1968 года и зарождение феминизма, который научил меня считать всех женщин сестрами — всех, за исключением сестры.
— А он, возможно, сдает комнаты в поднаем другим беженцам. — (Она так просто не сдастся.) — Понимаешь, стоит лишь заглянуть в этот темный преступный мир, и повсюду сталкиваешься с многослойной ложью и обманом. Чтобы докопаться до истины, требуются ум и упорство.
