— Это она. Это Бел.
Я сползаю по стене рядом с Ингрид, чувствуя, что задыхаюсь. Тринадцать погибших.
Сестренка, это ставит тебя в пятерку самых плодовитых британских серийных убийц в истории.
— Не могу в это поверить, — говорит Ингрид. — То есть я пытаюсь, но… Я даже в школе не могла в это поверить, хотя видела все собственными глазами. Джек, Энди, Шеймус — они были профессионалами, а она просто… и так быстро, — она качает головой. — Не могу поверить.
— А я могу. Легко.
Она смотрит на меня с ужасом.
— Как?
— Они были всего лишь профессионалами, они просто выполняли свою работу, а Бел? Ты хоть представляешь, сколько свободного времени у нас было в детстве, когда папа нас бросил, а мама дни напролет проводила в лаборатории? Семь часов школы, семь часов сна — остается еще десять свободных часов, изо дня в день, которые она могла бы посвятить этому. — Я щиплю себя за переносицу, избавляясь от внезапного головокружения. — Говорят, чтобы в совершенстве овладеть каким-либо навыком, требуется десять тысяч часов обучения. Если Бел заинтересовалась убийствами примерно в то же время, когда я заинтересовался математикой, она стала бы виртуозом уже к десяти годам. Сейчас она может быть уже четырежды мастером.
Цифры говорят сами за себя, Ингрид. Ты понимаешь это без слов.
Мы долго молчим.
— Пит, — наконец произносит Ингрид.
— Да?
— От охоты на мужей-абьюзеров до того, чтобы зарезать собственную мать, довольно большой скачок.
— Ага.
— Как думаешь, почему она так поступила?
— Понятия не имею, — отвечаю я. — Но, кажется, догадываюсь, как это узнать.
К списку жертв я добавляю еще одно имя — Луиза Блэнкман. Сорок один год. Я вспоминаю ее в импровизированной больничной палате штаб-квартиры 57. Интересно, она все еще там? Балансирует на грани жизни и смерти, как монета на краю пропасти? Я нажимаю «ввод», и на схеме появляется еще один крошечный черный крестик. Внезапно эти отметки начинают напоминать надгробные плиты — целое заснеженное кладбище, вид издалека, — и мне нужно отвести взгляд на секунду.
Пожалуйста, только не умирай, мама.
— Ты в порядке, Пит? — спрашивает Ингрид.
— Да.
Я шумно выдыхаю и снова поворачиваюсь к экрану. Я разжимаю кулак — ногти оставили на ладони три маленьких полумесяца — и указываю большим и указательным пальцами на промежуток между последним убийством Бел и ее нападением на маму.
— Не знаю, что повлияло на линию поведения Бел, но это произошло здесь, — говорю я. — За эти восемнадцать недель. Исходя из ее почерка, за это время она должна была убить еще одного человека. Полиция его еще не нашла…
— Значит, придется это сделать нам, — опережает меня Ингрид. Она подвигает к себе ноутбук, и ее пальцы начинают порхать по клавишам. — Я подниму все записи о домашнем насилии без предъявления обвинения за последние пять лет.
— Что мы ищем? — спрашиваю я.
— Все, что бросится в глаза.
Их невыносимо много. Помню, Бел рассказывала мне, что в Великобритании каждую неделю две женщины погибают от рук своих партнеров. Когда я впервые услышал эту статистику, то не поверил, но сейчас, читая страницу за страницей…
— Это правда, — бросает Ингрид. — И это самое ужасное на свете.
Я уставился на нее.
— То есть тебя…
— Не лично меня, нет, — отвечает она коротко. — Но четверть женщин в стране в тот или иной момент жизни подвергаются избиениям со стороны мужей и бойфрендов, а я семнадцать лет живу, впитывая чужие эмоции, так что сложи два и два, Пит. Ты это так любишь. Я, конечно, понимаю, что люди совершают и другие ужасные вещи, но все же… — она вздыхает и закрывает глаза. — Чувствовать, как ломаются нос и ребра, как пухнут глаза от ударов человека, который должен любить тебя больше всех на свете, и тем же вечером делить с ним постель, потому что он отец твоих детей, а они же в нем души не чают. Каждая комната — минное поле, потому что там может оказаться он. Каждая невымытая чашка кофе, каждое неосторожное слово — ловушка, потому что все может вывести его из себя. Домашнее насилие, — цедит она. — Звучит так обыденно, но это же твой дом. Это твоя жизнь, твоя семья. Дома ты должна быть в безопасности. Куда податься, если дома все представляет угрозу?
Я тяжело сглатываю, мучаясь тошнотой и чувством вины. Я шпионю за этими женщинами, подглядывая в замочные скважины за самыми интимными эпизодами их жизни, секретами, которыми они не собирались со мной делиться. Я поднимаю глаза и вижу, что Ингрид наблюдает за мной. На ее лице жирным шрифтом читается понимание. Добро пожаловать в мой мир. Наверное, она все время чувствует себя так.
Нехотя я продолжаю читать, но ничего подозрительного не замечаю. Я ускоряюсь, желая поскорее покончить с этим. Имена одно за другим мелькают перед глазами: Джеймс Смит, Роберт Оковонга, Дэниел Мартинес, Джек Андерсон, Доминик Ригби…
Стоять.
Доминик Ригби.
Так зовут отца Бена. Я встретился с ним однажды, когда их с мамой затащили в кабинет миссис Фэнчёрч, чтобы родители могли лицезреть церемонию вынужденного и ничего не значащего перемирия между Беном, Бел и мной. Перемирие продолжалось ровно до тех пор, пока мы не вышли за порог директорского кабинета.
Я открываю рапорт. Восемнадцатого ноября, два года назад, в десять сорок пять вечера в дом Ригби в Камберуэлле вызвали наряд полиции — соседи услышали крики и грохот с первого этажа. По прибытии полиция обнаружила у Рэйчел Ригби синяки на лице и руках, а также (кошмар какой!) перелом ключицы. К рапорту прикреплены фотографии. Я стараюсь не смотреть, но не могу удержаться и краем глаза выхватываю один снимок: крупный план запястья с желто-лилово-черными синяками, опоясывающими его, как наручники. В отчете говорилось, что Доминик Ригби взял на себя ответственность за синяки, но утверждал, что таким образом пытался обездвижить ее, когда она «билась в припадке». Он заявил, что его жена была психически нестабильна, с чем они пытались справиться «не вынося сор из избы». Миссис Ригби на расспросы не реагировала, но на следующий день подтвердила слова мужа, сказала, что это их личное дело, и не стала выдвигать обвинений.
— Ингрид, — зову я. Горло сжимает предчувствием и страхом. — Выясни все, что сможешь, о Доминике Джейкобе Ригби.
— Принято, — говорит она и больше не задает вопросов.
Да и зачем: она уже прочитала каждую мысль, промелькнувшую у меня в голове. Она берет ноутбук себе и через несколько минут присвистывает.
— Что там?
— А я знаю, откуда взялась брешь в похоронной коллекции твоей сестры.
— И откуда же?
— Доминик Ригби все еще жив. Хотя и на волоске.
Я ничего не говорю. Я поджимаю пальцы ног в ботинках и жду, пока она расскажет все до конца.
— Его бросили у Королевской больницы Эдинбурга со сломанной бедренной костью, вдавленным переломом черепа, вывихом плеча, повреждениями скул и глазницы, тяжелым сотрясением и четырьмя сломанными ребрами, одно из которых пробило легкое, а также с ожогами на груди и спине. — Ингрид бледнеет. — Похоже, она орудовала ножом. Он еще жив, периодически приходит в сознание. Это же… Пит, это бесчеловечно. Ни одной из остальных жертв не досталось такого сурового наказания. Их даже за убийства не признали. Отыгралась она на нем, конечно, по полной, ей как будто плевать стало, догадаются люди или нет.
— Когда?
Мне нужно число, Ингрид, только число, и все встанет на свои места.
— Вчера было девять недель.
— Поехали.
РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 6 МЕСЯЦЕВ НАЗАД
Я был в наушниках и не слышал первых десяти раз, когда Бел стучала.
— Как концерт? — спросил я, когда ее лицо показалось из-за двери.
— Мощно, — ответила она. Взмокшие от пота волосы липли к ее щекам. — До сих пор отдышаться не могу.
— Оно и видно, — я кивнул на руку, которой она вцепилась в дверь. Вокруг костяшек расплылись четыре фиолетовых синяка. — Кто-то руки распускал в мошпите?
