В кухне еще раздаются голоса, но отцу больше уже не хочется спуститься потихонечку вниз, чтобы услышать, что там говорят о его старшем сыне.
Застоявшийся в спальне воздух оживляют сквозняки и совсем легкое дуновение. Это еще не прохлада, но уже ее предвестие.
Потянулись три томительных дня.
В первый день шел дождь. Накануне отец не поинтересовался, где будет ночевать Франсуаза. Утром он спросил:
— Где они?
— Сам понимаешь, Франсуаза не могла здесь оставаться.
— Ну и как же?
— У нее нашлись друзья в городе, они и приютили обоих.
— Вот и хорошо.
Отец сам чувствовал, что суров. Так же неприступен, как неприступен его дом для дождя, который ворвался в это летнее утро.
Мать прибавила:
— Сегодня они обедают не у нас.
— Ей-богу…
Отец вышел из дому и отправился в сарай, где провозился почти весь день. Руки его привычно выполняли то одну, то другую работу, а голова была занята иными мыслями.
Тем не менее он время от времени поглядывал на дорожку. К вечеру на ней показались Франсуаза и Жюльен. Они вошли в дом, однако отец продолжал возиться в сарае.
Они просидели у матери целый час. Затем пришли к нему в сарай. Поцеловали старика, и Жюльен сказал:
— Вечером мы приглашены в гости. Придем завтра. Он сделал шаг к двери, остановился и достал из кармана плаща пачку табака.
— Держи. Я обменял его на американские сигареты, — сказал он.
— Ну зачем? — начал отец. — Не нужно мне… Но Жюльен уже был за дверью.
Весь второй день отец работал на огороде, отрываясь, только чтобы поесть и немного передохнуть. Солнце снова светило, но дождь разрыхлил почву, и обрабатывать ее стало легче.
Жюльен и его невеста ужинали вместе со стариками. За столом почти все время царило молчание. В конце ужина Жюльен сообщил, что один шофер грузовика согласился отвезти их в Лион.
— Господи, как недолго вы погостили, — вздохнула мать.
— Мы еще приедем, — утешила ее Франсуаза.
Молодые люди уехали утром третьего дня.
Мать проводила их до садовой калитки, а отец оторвался на минуту от огорода, попрощался и снова вернулся к прерванной работе.
Его сын уезжал с этой девушкой, о которой он, отец, знает только то, что она коммунистка и что у нее такой ласковый голос и добрые глаза.
Когда мать, проводив их, возвратилась, старик разогнул спину, скрестил руки на рукоятке цапки и сказал с принужденной улыбкой:
— По крайней мере они хоть недолго нас стесняли. Мать ничего не ответила, только бессильно уронила руки. Она беззвучно плакала.
— И мы все так же мало что знаем об этой девушке, — продолжал отец.
Мать взглянула на него. И он угадал, о чем она думает: «Ты-то — конечно. Потому что, не успев поесть, ты тут же уходил к себе, точно дикарь какой. Зато я с ней разговаривала».
Она ушла. Отец не стал ее удерживать. Слезы жены не тронули его.
Немного погодя мать вернулась. Она уже не плакала. Подойдя к мужу, она спросила:
— Стало быть, ты и в самом деле не хочешь сходить к Вентренье?
Отец приподнял каскетку, вытер вспотевший лоб и лысину. Он высморкался, неторопливо сложил носовой платок и, сунув его в карман, сказал:
— Нет… Это ничего не даст. Все они одного поля ягоды. Не хочу нарываться на лишнее оскорбление.
Он помолчал. Мать ничего не сказала, но уйти не ушла, и тогда отец, повысив голос, прибавил:
— А теперь я хотел бы, чтоб меня оставили в покое… Понимаешь? Пусть думают что хотят, но меня пусть оставят в покое… Пусть дадут мне спокойно работать и спокойно околеть… Вот все, о чем я прошу!
Жена несколько мгновений смотрела на него, потом ушла, не проронив ни слова.
И старик вернулся к привычному распорядку дня: работа, обед, короткий отдых, снова работа. И все время он твердил себе сквозь зубы: «Спокойно околеть… Спокойно околеть…»
Так шло до самого вечера, когда к ним явился пятнадцатилетний мальчишка, который работал у Поля рассыльным. Он прислонил велосипед к самшитовому кусту и направился к отцу. Заслышав стук калитки, прибежала мать.
— Як вам от хозяина, — сказал рассыльный. — Он просил передать, чтоб вы не беспокоились. Он только что вернулся домой.
Старики переглянулись. Мальчик прибавил:
— Все у него в порядке… Хозяин на этих днях зайдет к вам повидаться. Он вам все объяснит… Произошла ошибка.
Мальчик подождал еще немного. В его последней фразе отцу почудилась ирония, но старик ничего не сказал.
— У вас никаких поручений не будет? — осведомился рассыльный.
— Нет, — сказала мать. — Передайте, что мы им кланяемся.
Старики проводили взглядом мальчика, который, взяв велосипед, пошел к выходу. Когда он был уже у калитки, отец вытащил из кармана жестянку с табаком и принялся свертывать сигаретку.
— Вот видишь, — сказал он. — Произошла ошибка. Ошибка или подлость со стороны людей, которые завидовали его удаче… Эх, теперь такое начнется, будут сводить личные счеты, мстить друг другу!
Он замолчал, закурил сигарету, мать воспользовалась этим и отошла. Отец провожал ее глазами, пока она не вошла в кухню и не спустила за собой штору.
Держа в одной руке цапку, а в другой сигарету, старик долго глядел на улицу. Сквозь деревья видны были проходившие мимо люди, но различить их лиц он не мог. Проехало несколько машин. Жизнь города обретала прежний ритм, сильно отличавшийся от того, какой установился во время оккупации. А на сад спускался летний, чуть хмурый вечер. От земли, уже высохшей сверху, но взрыхленной его цапкой и сырой в глубине, исходил какой-то приторный запах.
Жюльен уехал. Поль вышел из тюрьмы. И они, старики, опять останутся одни, и перед ними уже конец пути, который надо им преодолеть, прежде чем они достигнут последнего предела. Он-то уйдет первым, это вполне естественно, он ведь старше. Но он всегда был старше. Так что это не новость, однако он почему-то в первый раз с такой безмятежностью думал о своем конце.
И после его смерти будут такие же вот вечера опускаться на сад и на город, но будут также и ссоры, и ненависть, и войны — все, что отравляет жизнь.
Да, все это отравляло ему жизнь. Вот почему он теперь вправе рассчитывать хотя бы на некоторый покой и ради этого готов даже еще больше замкнуться в своем одиночестве.
Здесь, в глубине своего сада, он может обрести некий покой. Для этого нужно только заниматься своими делами, не думать ни о других, ни о том, что станется с твоим добром, когда самого тебя уже не будет.
Отец стряхнул с себя овладевшее им оцепенение. Солнце давно уже скрылось за холмом. Он вытащил цапку из земли, почистил зубья небольшим скребком, подвешенным к фартуку, затем неторопливо пошел к дому, над которым поднимался дымок: на плите грелся суп к ужину.
Часть четвертая В своем саду
Осень медленно оголяла порыжевший сад. Облетали листья и с деревьев, росших на склонах холмов Монсьель и Монтегю. С каждым днем на землю все больше надвигался мрак.
Отцу был хорошо знаком зимний мрак, который словно бы поднимается от земли, когда небо еще наполнено светом и когда леса уже одеваются в золото и багрянец. Занимаясь своей обычной работой, он ежедневно отмечал признаки приближения мрака. Внимательно следил за ветром. Теперь он все чаще дул с севера. И это была верная примета того, что злая зима рождается там, где-то далеко, где еще шла война, которая так стремительно прокатилась по его родному краю, что он и разглядеть-то ее толком не успел.
Между тем газеты все еще были полны войной. Они писали также и о том, что она оставляла после себя. Ведь следом за ней шли злоба, ненависть, распри, и всему этому, казалось, не будет конца.
По мере того как осень вступала в свои права и дни укорачивались, в долгие вечера оставалось больше времени для раздумий. Отец пробегал глазами газетные заголовки, но читать статьи ему было трудно. Да, по правде говоря, они и не слишком-то его интересовали. И поэтому, когда мать после ужина убирала посуду, он облокачивался на стол и медленно пил свой липовый отвар или настой из вербены, который жена приготовляла для него.
Старики почти не разговаривали. Когда с вечерней почтой приходило письмо от Жюльена, мать, дождавшись конца трапезы, читала его вслух. Время от времени она останавливалась, будто не могла разобрать какое-нибудь слово, и говорила:
— Этот непутевый малый пишет все хуже. В каждом письме встречаются слова, которые я никак не могу разобрать.
Отец ничего не говорил, но он понимал, что жена порой опускает кое-что из того, о чем пишет сын. Письма были короткие, и в них без конца повторялось, какая нелегкая в городе жизнь. Закончив чтение, мать шла в столовую и приносила оттуда небольшую чернильницу, ручку и лист бумаги, на котором вверху, над графами для цифр, стоял штамп булочной. Мать сохранила целую пачку этих бланков и писала на них все свои письма.
