Отец смотрел, как она писала. Дело у нее подвигалось медленно, она часто останавливалась, чтобы поудобнее взять скрюченными от ревматизма пальцами ручку, которая все время выскальзывала у нее из рук. Мать часто говорила:
— Надо бы мне завести ручку потолще. Эта уж, право, больно мала. Пальцы ее почти не чувствуют.
Как-то вечером отец сказал:
— А ты обмотай ее веревочкой. Она и толще станет, и скользить не будет.
Мать послушалась, и отец заметил, что писать ей стало легче.
Всякий раз, когда жена, закончив, откладывала ручку, он спрашивал:
— А ты приписала, что я их целую, а?
И всякий раз она отвечала:
— Ну конечно.
Вот так и проходила их жизнь. Тянулась потихоньку да помаленьку. Дни медленно угасали, уступая место вечерам, которые не приносили нечего нового. В сентябре Жюльен несколько раз упоминал в своих письмах о предстоящей свадьбе, он писал, что они решили сыграть ее в октябре в Сен-Клоде, в родном городе Франсуазы. И прибавлял: «Будете только вы да отец Франсуазы».
Мать, видимо, примирилась с этим. А отец вздыхал:
— Ну и времена нынче, господи прости…
Вот и все, Старики стали ждать. И вот 17 октября с утренней почтой пришло письмо.
Ярко светило солнце. Отец уже целый час прилаживал подпорки к испанскому артишоку. Несмотря на северный ветер, гнавший сухие листья вдоль дорожки, он вспотел. Время от времени он распрямлялся, чтобы вытереть пот со лба и перевести дух. Он увидел, что жена медленно идет от калитки, читая какое-то письмо.
Она остановилась, прежде чем поравнялась с ним. Отец прищурился, чтобы лучше видеть. Ему не удавалось разглядеть выражение лица жены, потому что ее опущенная голова была в тени, но все же он чувствовал, что остановилась она не только для того, чтобы лучше разобрать написанное. Ни от кого, кроме Жюльена, они писем не получали. Отец сразу подумал о нем, и его охватило предчувствие беды.
У него стеснило грудь, и по спине, под рубашкой, пробежала дрожь. Возможно, это ветер холодил его разгоряченное тело, а возможно, это был страх, в котором он не хотел признаться себе самому.
Старик колебался. Потом, увидев, что мать двинулась с места, воткнул в землю заступ и пошел ей навстречу.
Они остановились в двух шагах друг от друга. Рука матери с письмом бессильно упала на передник. Другая ее рука также повисла вдоль тела. Она медленно подняла голову. Ее сморщенные губы дрожали. По щекам текли слезы.
Прежде чем отец успел раскрыть рот, она через силу заставила себя улыбнуться горькой улыбкой и покачала головой, как будто хотела сказать: «Нет, нет… Не тревожься, ничего страшного».
Отец видел, как она судорожно глотает слюну. И когда кожа на шее натягивалась, морщины разглаживались, и тогда на загорелом теле отчетливо выделялись светлые бороздки. Она с трудом овладела собой и наконец чуть слышно сказала:
— Какая же я глупая… Какая же я глупая, что плачу из-за этого… Хорошо и так… Хорошо и так…
— Но что случилось?
Мать показала письмо.
— Они решили пожениться… Они решили пожениться в Лионе. И совсем никого не приглашают… Чтобы избежать лишних расходов… Вот… Вот и все. — Она торопливо прибавила, словно боялась, что не сможет сказать все, что хотела: — Придешь домой, я прочту тебе его письмо.
Мать шагнула вправо, обходя отца, и быстро направилась к дому.
Отец не ощутил ничего, кроме некоторого облегчения, потому что за минуту перед тем боялся услышать о каком-то несчастье. Он ощутил облегчение также и потому, что предстоявшая поездка в Сен-Клод страшила его. Теперь все это миновало. Жюльен женится. Но никакой свадьбы не будет, и отец вдруг подумал, что в погребе у него есть вино, которому столько же лет, сколько сыну, и что он берег его специально для этого случая. Но эта мысль не взволновала отца. Она пришла ему в голову только потому, что, когда речь заходит о свадьбе, вполне естественно, даже привычно вспомнить о вине. Но, в конце концов, нынче все делается не так, как положено, и ничему не следует удивляться.
Он знал, что мать сидит и плачет. И не сразу пошел домой.
Она сидела за столом. Глаза у нее распухли. Она пристально смотрела в окно. И ни один мускул на ее лице не вздрагивал.
Отец опустился на стул напротив жены и молча стал ждать, когда она захочет прочесть ему письмо. Они сидели так долго. Дверь была широко раскрыта, ветерок колебал штору. На плите варились очистки, и над чугунком поднималась тонкая струйка пара, которая от движения воздуха непрестанно меняла очертания.
Наконец мать медленно повернулась к столу и слабым, слегка дрожащим голосом начала читать.
— Вот что он пишет: «Дорогие родители, я хорошо понимаю, что эта новость вас огорчит, но мы решили пожениться здесь и никого не приглашать, чтобы не тратиться на поездку и избежать всяких расходов. Отец Франсуазы болен, и потому сыграть свадьбу у него все равно было бы нельзя. К тому же мать Франсуазы умерла всего год назад и веселье там неуместно… Денег у нас осталось совсем мало. Кроме того, Франсуаза нашла себе место секретаря у одного адвоката, я его знаю, потому что продавал ему картины. Отлучиться на несколько дней ей было бы трудно… А вас, я знаю, поездка утомила бы. К тому же вам тут негде было бы остановиться, ведь у нас одна комната и одна-единственная кровать. Я запросил все нужные бумаги. Надеюсь, через некоторое время картины станут лучше продаваться и у нас будут деньги, чтобы снять квартиру. И вы сможете приехать, когда родится ваша внучка. Потому что, я думаю, у нас будет дочь. А это ведь событие гораздо более важное, чем свадьба, брачная-то процедура — пустая формальность. Франсуаза на работе, но она наказала мне крепко поцеловать вас обоих. Я тоже целую вас от всего сердца».
Мать прочла все это без пауз, останавливаясь, только чтобы перевести дух. Потом положила письмо на стол и прибавила:
— Вот так-то… Он и дату сообщает… Это будет послезавтра.
Отец вздохнул. Внешнее спокойствие матери не обмануло его. Он понимал, что она изо всех сил сдерживает слезы, и ему захотелось сказать ей что-нибудь ласковое, как-то утешить. Он подыскивал слова, но они не приходили. Он снова вздохнул, приподнял руку, опять уронил ее на клеенку, потом медленно встал и направился к двери.
Он уже стоял на пороге, и тут его наконец осенило.
— Надо бы им послать что-нибудь, — сказал он. — Уж не знаю что, может, посылку… Или немного денег. Они им, конечно, пригодятся.
Мать подняла голову и посмотрела на мужа. Она не улыбалась. Лицо ее было по-прежнему замкнутым, но светлые глаза благодарно смотрели на него.
На следующий день мать отнесла на вокзал большую посылку, куда положила груши зимних сортов, несколько банок консервов, горшочек топленого масла, варенье и шоколад. Вот и все, что ей удалось собрать. Отец смотрел, как она укладывает продукты, и покачивал головой. Он знал, что жена не ограничится посылкой. Он обычно не вмешивался в денежные дела, но этим летом они продали много овощей и фруктов, и он не без основания предполагал, что мать не все деньги положила на книжку.
В день свадьбы Жюльена мать сказала:
— Надо бы сходить на почту и отправить им телеграмму… Раз уж мы не можем быть там, пусть хоть они получат от нас поздравление.
Отец не возражал. Казалось, все это не слишком его занимало. Больше всего его поразило то, как, оправившись от первого удара, мать теперь отзывалась на письмо.
— Оно, конечно, и нам не больно приятно знать, что они венчаются так далеко от нас и совсем одни, — сказала она. — Но прежде всего надо о них подумать. Для молодых людей такая свадьба не велика радость.
Когда торжественный день миновал, мать принялась ждать письма с описанием этой невеселой свадьбы. Отец чувствовал, что она вся напряжена и взволнована, а потому избегал с ней говорить. Между тем жизнь шла по заведенному кругу: дом, огород, опять дом, опять огород. Ничего как будто не переменилось, и все же отец чувствовал: что-то еще должно произойти, что-то еще нависло над ними.
Наконец пришло письмо с кратким описанием брачной церемонии. Мать всплакнула, узнав, что Жюльен не венчался в церкви. Отец повторял:
— Это ничего… Это ничего не значит… Но вообще-то они не правы. Не стоит ни с кем портить отношений. В жизни всякое может быть, глядишь, и пригодится.
Он чуть было не сказал: «Меня это не удивляет, ведь она коммунистка!» Но сдержался. В последнее время его все больше трогали огорчения жены.
Теперь они уже и в самом деле отгородились от остального мира. Вечера они проводили с глазу на глаз, днем работали бок о бок, и при таком положении вечно ссориться было просто немыслимо. К тому же с некоторых пор мать тоже перестала раздражаться. Словно зимняя спячка, в которую постепенно готовилась погрузиться природа, мало-помалу овладевала и стариками. Мать еще больше сгорбилась. Лицо ее сильно осунулось, а взгляд слишком часто блуждал в пространстве.
