— Я подумала, — продолжила Ёсико, — может, и ты мог бы вернуться в Америку, изучал бы японский, разве ты не этого хочешь? И был бы там моим гидом…
От удивления я не знал, что сказать, поэтому не сказал ничего. Просто смотрел на нее разинув рот — и конечно же выглядел очень глупо.
— Подумай об этом, Сидни-сан. Прямо сейчас от тебя не требуется говорить «да».
Я пообещал, что конечно же об этом подумаю.
— Каким приключением это было бы для нас обоих! — сказала Ёсико, и ее лицо осветилось счастливой улыбкой. — Ты знаешь, почему я на самом деле хочу уехать в Штаты? — спросила она, делая знак рукой, чтобы я наклонился поближе к ней.
— Почему?
Она заговорщицки перешла на шепот:
— Чтобы научиться целоваться.
Она показала прелестные маленькие зубки и хихикнула. Я заметил, что она никогда не прикрывала рот рукой, когда смеялась, как это делали все японские женщины.
Конечно же возвращаться в ненавистные Штаты мне в голову не приходило. Правда, я подумывал о том, чтобы по-настоящему изучать японский язык в университете. Я даже мог бы получать стипендию. В этих вопросах Дядя Сэм был очень щедрым. Но я просто не был готов вернуться. Я хорошо проводил время в Токио. Правила «общения с персоналом из местных» стали мягче. Солдафоны больше не мотались с линейками по ночному клубу «Мимацу», измеряя расстояние между танцующими американскими и японскими партнерами, чтобы оно составляло не менее шести дюймов. Японские кинозалы больше не были под запретом. Мы могли, если хотели, принимать японцев у себя в комнатах. О, а я-то как этого хотел. Я общался, и общался, и общался. Я обожал японских мальчиков, и самым великолепным было то, что они были такими доступными: рядом с жилыми домами, в вагонах метро, в городских парках и в кафе, на железнодорожных станциях и в кинотеатрах — в самом деле, везде, где люди собирались для работы или для удовольствий. Все правильные юноши с ума сходили по сексу, и их не очень заботило, где они могут его получить. И к тому же тогда они еще любили американцев. А до того неизбежного момента, который наступает в жизни каждого японца в виде женитьбы и начала традиционной семейной жизни, я удовлетворял их потребности с величайшим удовольствием. В те дни я вел дневник и флажком помечал каждую новую свою победу. И мне казалось, что с каждым новым флагом я все глубже проникал в японскую душу.
Так что время для переезда было совершенно неподходящее. Я делил восхитительный деревянный домик недалеко от станции Эбису с Карлом, чье пристрастие к мальчикам было таким же ненасытным, как и мое. Но все же этим нельзя заниматься все время. И когда мы не общались с местными, мы ходили на спектакли театра кабуки или но. Я любил оперу, и меня пленял внешний блеск кабуки, а Карл отдавал предпочтение аскетизму но. Много времени мы проводили вместе, исследуя окрестности старого Токио. Отсутствие исторических следов добавляло своеобразную пикантность тем руинам, которые мы умудрялись находить: обугленное святилище Токугавы, заброшенное кладбище куртизанок Ёсивары, полуразрушенные ворота аристократического особняка, остатки старинного сада, чьи строгие формы более элегантных времен еще не совсем заросли сорняками. Печальное состояние, в котором все это пребывало, давало много пищи для нашего воображения. Со временем, конечно, город отстроили. И он изменился к лучшему. Я восхищался тем, с каким энтузиазмом японцы посвящали себя восстановлению своей страны. Но (возможно, мне не следует этого говорить) иногда я скучаю по токийским руинам тех дней, когда только приехал сюда. Наверное, скучаю по той романтике. А сейчас я живу в одном из самых волнующих, самых энергичных, самых передовых городов в мире. Тот, кто не жил в Токио, не жил в современном мире. И все же, и все же… города моих фантазий больше нет.
Обычно в наших с Карлом долгих прогулках — через «нижний город», Ситамати, и потом на восток — мы говорили об истории, о японцах, американцах, искусстве, театре, мальчиках, книгах, а еще о счастье жить там, где к тебе относятся уважительно, но чаще — с полным безразличием. И поскольку нас никто не оценивал, мы могли быть кем угодно — и, что самое парадоксальное, в основном оставались собой. Хотя, если уж громоздить один парадокс на другой, сильнее всего на свете мне хотелось стать еще большим японцем. С японцами мне было спокойно так, как никогда с американцами. Я постигал нормы поведения, благодаря которым они принимали меня за своего и доверяли мне, и странным образом чувствовал себя как дома.
Утверждать, что генерал Макартур чувствовал себя точно так же, было бы абсурдом. Он не встречался ни с одним японцем рангом ниже, чем император или премьер-министр, что конечно же не способствует разнообразию социальной жизни. А насчет его рассуждений о восточном разуме — я не очень уверен, знал ли он что-либо о Японии или хотя бы о чем-нибудь азиатском, но он инстинктивно это чувствовал. Ему не нужно было постигать это умом, книги были ему не нужны. Он чуял это кишками.
Достаточно было лишь посмотреть на то, как он каждый день приезжал в свой офис в здании «Дайичи Лайф Иншуренс» и как уезжал из него. Это была военная операция, поставленная в стилизованной манере торжественной церемонии из пьесы театра но. Когда мы оказывались неподалеку и нам нечего было делать, Карл и я шли посмотреть на это, чтобы немного повеселиться. Настоящий театр. Пока военная полиция сдерживала толпу, лимузин останавливался у главного фасада здания, причем каждое утро точно в одно и то же время. Звучал свисток, торжественный караул салютовал винтовками, дверь лимузина отворялась, и всегда одним и тем же солдатом, в одной и той же манере — лицом к капоту, и ВКОТ выходил из своего черного экипажа, в своей знаменитой фуражке со сломанным козырьком. Он поворачивал свой орлиный профиль сначала направо, потом налево, как бы не замечая смолкнувшую толпу, и, не приветствуя ее ни взмахом руки, ни прикладыванием пальцев к козырьку, стремительно поворачивался и энергично, но никогда слишком быстро, шагал к входной двери. Этот очаровательный спектакль повторялся каждый день, кроме воскресенья. Сьюзен приобрел торжественную солидность сёгуна, и каждое движение его тела демонстрировало высокомерное равнодушие к людям, которыми он управлял с властным видом строгого, но мудрого отца.
Я служил мелкой сошкой в гигантском колесе ВКОТовского отдела гражданской информации. И был совсем не прочь остаться на этой скромной должности еще немного. Но самые прекрасные жизненные планы имеют обыкновение рушиться из-за вмешательства непредвиденных обстоятельств. Я должен был почуять беду, когда нас с Мерфи однажды вызвали в офис Уиллоуби, что случалось весьма нечасто. Даже Мерфи Уиллоуби никогда не вызывал, разве что по служебным делам. А я без рекомендации господина Капры вообще никогда бы с ним не встретился. И, лишь попав к нему в штат, я понял, какой недостижимой привилегией воспользовался.
Мерфи тоже не почуял подлянки, хотя он, стойкий приверженец Рузвельта, люто ненавидел, когда Уиллоуби называл себя республиканцем правого толка, «слегка правее Чингисхана». Неисправимый оптимист, Мерфи предполагал, что нас, возможно, специально выделили, чтобы как-то по-особому наградить или (тут, конечно, загадывать нельзя) даже повысить. Он держался до странного весело, бодро поднимаясь по лестнице в своих больших черных ботинках, со свежей короткой стрижкой: весь из себя безупречный солдат от фуражки до каблуков. Я шел за ним тоже веселый, мрачного предчувствия не было. Уж очень хотелось узнать, что этот старый монстр нам приготовил. Нам приказали ждать в отдельной комнате. И когда молодой офицер пригласил нас войти, мы прождали уже больше получаса.
Все еще в приятном расположении духа, я рассматривал знакомые предметы в офисе Уиллоуби, которые так поразили меня в мой первый визит: бюст кайзера, фарфоровые фигурки, танцующие за стеклом в шкафу у стены. Я заметил пополнение в картинах, развешенных на стене; наверное, в прошлый раз я просто этого не заметил: маленькую фотографию испанского генерала Франко в серебряной рамке с надписью внизу аккуратным мелким почерком. Я не смог прочитать, что там было написано, но имя Уиллоуби увидел отчетливо.
— Джентльмены, — начал он со всей своей тщательно отработанной старосветской учтивостью, — почему бы вам не присесть?
Мерфи был счастлив находиться в этом величественном месте, в этом преддверии святая святых ВКОТа.
Уиллоуби заботливо снял полоску с золотым вензелем со своей дорогой сигары и начал обрезать ее каким-то инструментом, очень напоминавшим миниатюрную гильотину.
— Из Гаваны, — прокомментировал он. — Лучшие в мире. Вы заметили, джентльмены, что качество сигар сильно ухудшилось? Это не пустяки. Я всегда утверждал, что упадок нашей цивилизации отражается в неуклонном ухудшении качества сигар.
