Он провел сигарой под носом, слегка коснувшись усиков в стиле Рональда Коулмэна. Мне очень хотелось знать, к чему это все приведет. Его манера речи напоминала комбинацию вкрадчивости и помпезности в равных пропорциях — смесь весьма сомнительная.
— Однако же, — продолжил он после того, как зажег сигару, — об удовольствии разделить вашу компанию я попросил вас совсем не по этому поводу. Джентльмены, сегодня я хотел бы обсудить с вами суть нашей миссии в Японии — миссии очень деликатной, мы в этом совершенно уверены. Победа в этой войне, мне кажется, была всего лишь еще одним шагом к высшей цели. Как отметил наш генерал, стоя на палубе «Миссури» под штандартом, привезенным в Японию еще в 1853 году коммодором Мэтью Перри, — так вот, как наш генерал отметил в этот величайший день нашей истории, мы здесь для того, чтобы создать «лучший мир, основанный на вере и понимании». Мы должны «освободить японцев от рабства» и установить мир на вечные времена. Вы помните эти священные слова, джентльмены?
Мерфи, который сам вряд ли мог выразиться лучше и, возможно, приятно удивленный тем, что такой заскорузлый морской пехотинец, как Уиллоуби, разделяет подобные благородные чувства, подтвердил с горячим энтузиазмом:
— Да, сэр, конечно, сэр!
— Хорошо, — сказал Уиллоуби. — Хорошо. И мы все согласны с тем, что наша великая миссия — принести свободу и мир — завершится успешно, лишь если мы будем относиться к нашим прежним противникам с исключительной вежливостью. Не должно быть места расовым и религиозным предрассудкам. Мы выкажем величайшее уважение всему лучшему, что есть в традициях этой храброй и благородной островной нации, не так ли, джентльмены?
— Да, сэр, конечно, сэр! — сказал Мерфи, возвышая голос почти до крика.
— Мы не станем слепо навязывать чужому народу наши собственные обычаи, многие из которых вряд ли можно назвать превосходными. И, создавая свободный мир, мы будем уважать различия в наших культурах и истории, не так ли? Мы не можем вести себя так, как будто весь мир — это всего лишь еще один штат Америки, ведь правда? В конце концов, Япония — это ведь не Канзас или Небраска?
— Нет, сэр, конечно нет, сэр!
Уиллоуби выдержал паузу, разглядывая нас сквозь сигарный дымок, извивающийся в молочно-белом лучике утреннего солнца.
— Итак, если мы все согласны с этими принципами, которые были изложены нашим генералом с такой благородной силой, не будете ли вы тогда столь любезны объяснить мне, какого черта вы пропустили этот кусок подрывного, заносчивого, тенденциозного, поганого красного пропагандистского дерьма? — Он выплюнул струю табачного дыма и глубоко вдохнул, стараясь контролировать поднимающийся гнев. — Это оскорбление, оскорбление не только народа Японии, но и всего нашего дела, которое мы исполняем, не считаясь с пролитой кровью и затратами. Ясно ли я выражаюсь, джентльмены?
Ни Мерфи, ни я понятия не имели, о чем он говорит. Понятно, что произошла какая-то ошибка. Мерфи собрался возразить, но Уиллоуби остановил его, не дав даже рта раскрыть. Он начал печатать шаги по комнате, словно в университетской аудитории или в церкви.
— За то время, что я нахожусь в Японии, у меня были неловкие моменты. Как иначе! Это странная нация. Они и думают, и делают все по-своему. Но я не испытывал еще ничего, ничего подобного тому унижению, какое пережил, просматривая этот кусок коммунистической пропаганды в резиденции японского премьер-министра, который является настоящим джентльменом! Когда премьер-министр Ёсида самым серьезным образом возразил против этой лобовой атаки на нашу политику и колоссального неуважения к императору Японии, которому все японцы поклоняются как божеству, — что мог я ответить премьер-министру? Скажите мне, джентльмены. Какого черта я мог ему ответить?
— Но… — начал Мерфи.
— Никаких «но»! — сказал Уиллоуби как директор школы, в которой вся дисциплина пошла прахом. — Вы что, не знаете, против кого мы боремся? Вы не понимаете, с какой радостью эта шайка нью-йоркских красных саботировала бы нашу миссию?
Могу ошибаться, но мне показалось, что в этот раз он смотрел прямо на меня. Я имел очень ясное представление о том, кто мог быть «этой шайкой». И вместо того, чтобы не лезть в эту банку с червями, я очень вежливо спросил Уиллоуби, что за фильм он смотрел в резиденции премьер-министра Ёсиды.
Дела пошли еще хуже. Уиллоуби довел себя до бешенства, покрывая безупречную поверхность своего письменного стола брызгами слюны.
— Вы тупицы! Придурки! Не смейте притворяться, что вы ничего не понимаете! Вы не только пропустили эту отвратительную картину, «Темные времена»… или как там ее, но и, насколько мне стало известно, активно им помогали! Чего вы добиваетесь? Революции в Японии? Гражданской войны? Восстания? В этом заключается ваша идея мира и прогресса? Не пройдет! Это не пройдет! Фильм будет немедленно изъят из всех кинотеатров и запрещен. Вас, Мерфи, немедленно переведут в другой отдел, где вы больше не сможете причинить такого вреда. По-моему, есть еще вакансии в нашей почтовой службе. Что же касается вас, молодой человек, я глубоко разочарован. И что еще хуже, я чувствую, что вы злоупотребили моим добрым к вам отношением, придя ко мне с рекомендацией от самого господина Капры — и так унизив в итоге свою страну. Капра — настоящий патриот. Подождите, пока он узнает об этом. Для вас места в администрации больше нет. Это всё, джентльмены.
— Но, сэр, — начал Мерфи, почти готовый заплакать.
— Свободны! — заорал Уиллоуби.
И это, боюсь, было именно так.
Сначала меня накрыла паника. Я чувствовал себя так, словно меня изгоняют из Эдемского сада. Без работы оставаться в Японии невозможно. И смогу ли я справиться с жизнью изгнанника в стране, где родился?
Все мои друзья — Карл, Нобу и другие — очень меня жалели. Нобу, мой дорогой мальчик, даже заплакал, когда узнал, что мне придется уехать. Но они ничего не могли сделать, чтобы помочь мне. Ёсико не удивилась, когда я рассказал ей, что случилось. В кинематографических кругах уже сплетничали об этом. Ее интересовало, знает ли о ситуации сам генерал Макартур. У нее были друзья в верхах. Ей пришла в голову мысль: полковник Уэсли Ф. Ганн — вот кто сможет помочь. Такой обаятельный мужчина. Она пригласит нас обоих на вечеринку в своем новом доме в Асагае.
Лично я полковника Ганна, конечно, не знал, но слышал о его весьма грозной репутации главы Подразделения специальных операций — и (уже не столь зловещей) славе легендарного сластолюбца, которому исправно поставляли «девочек в кимоно». Ходили слухи, что он совратил даже Сэцуко Хару, одну из самых известных японских кинозвезд, известную также под именем Вечная Девственница, поскольку, несмотря на попытки многих, включая президентов киностудий и министров кабинета, ни один мужчина так никогда и не смог даже пальцем до нее дотронуться.
Классическая японская красавица, Хара культивировала свой образ для массового потребления, что делало ее еще более желанной. Но оставалась недоступной для всех мужчин, которые умоляли ее о благосклонности, до тех пор, пока — так говорили — полковник Ганн не пришел, не увидел и не победил.
Дом у Ёсико был маленький, но обставленный очень уютно, в этаком девичьем стиле: пухлые подушки на диванах, пушистые ковры, большая коллекция кукол, китайские свитки и фотографии Ёсико с людьми из мира искусства. На некоторых фотографиях я узнал Кавамуру, Икэбэ, Хотту; других я не знал. В гостиной в западном стиле висел портрет совсем юной Ёсико — в китайском платье с высоким стоячим воротником. Художник уделил слишком много внимания ее большим глазам и красным губам, и вышло два пылающих угля над парой припухших вишен.
Майор Ганн, пришедший со своим старшим помощником по имени Дитрик, оказался отнюдь не красавцем. Низенький и коренастый, с бычьей шеей и короткими белесыми волосами, похожими на свиную щетину. Дитрик смотрелся куда лучше. Но от Ганна исходила взрывоопасная энергия. Он схватил Ёсико в охапку и закружил по комнате, а она вопила от притворного ужаса и брыкалась короткими ножками. Дитрик, натура более сдержанная, притащил с собой несколько ящиков из универмага «Пи-Экс»,[43] набитых бутылками с виски, сосисками, сыром, духами, грампластинками и всевозможными предметами нижнего женского белья.
Меня ни Ганн, ни Дитрик видеть были не рады и не обращали на мою персону никакого внимания большую часть вечера, который после нескольких порций виски становился уже довольно бурным. Ёсико попыталась заинтересовать Ганна моим вопросом, но без особого успеха. Он просто поставил на патефон очередную джазовую пластинку. Оба мужчины по очереди танцевали с хозяйкой, и я не хотел наблюдать за соревнованием, в котором заранее ясно, кто победит. Несмотря на попытки Дитрика очаровать Ёсико своими подобострастными манерами, именно ганновский — грубый и энергичный — стиль ухаживания оказался соблазнительнее. Ёсико закрыла глаза, когда он в пируэте а-ля танго опрокинул ее на спину, уронив при этом одну из открытых бутылок и залив алкоголем весь пол. Тогда он сел на диван и, подняв ее на руках, точно куклу, посадил к себе на колени. Ночь сгущалась. Я решил, что достаточно на них насмотрелся, и объявил, что мне пора. Но Ганн, который до сих почти не заговаривал со мной, сказал, чтобы я расслабился — Ёсико будет петь для нас. Ёсико отказывалась. Она слишком много выпила.
