— А мы с тобой? — спросил я, краснея. — Что, по-твоему, мы на самом-то деле говорим друг другу?
И тут она отвернулась и тоже покраснела, хотя, разумеется, невозможно было сказать, расстроила ли ее необходимость признать наш разговор слишком сложным и значительным, чтобы от него отмахнуться, или смутила первобытная грубость нашего с ней влечения друг к другу.
— Ну вот, я приехала, — объявила она, когда поезд замедлил ход, приближаясь к станции. — Пока.
Влюбленность: из чего она состоит? Мы годами собираем о ней разрозненные сведения, и все-таки целостная картина у нас не складывается. Нам нравится думать, что в сознании нашем запечатлен готовый портрет нашей будущей половинки, что все ее качества словно засняты нами на кинопленку, и мы просто рыщем по планете в поисках вот этого самого человека, пока не обнаружим его сидящим где-нибудь в Касабланке и ждущим, когда мы его признаем. На самом же деле наши любови уносятся от нас карьерой, случайными совпадениями, не говоря уж об отсутствии храбрости в том или этом случае — и ни на что не находится у нас разумной причины, мы сами сооружаем их задним числом — ведь надо же нам о чем-то рассказывать нашим любопытным друзьям. Некий циник сказал однажды, что люди влюбляются в тех, кому они нравятся. Не это ли и тянуло меня с такой силой к Карен, не то ли, что я пришелся ей по сердцу? Конечно, я не мог забыть и о том, как холодна она бывает со мной, так холодна, особенно по телефону, однако и это лишь завлекало меня еще пуще. Быть может, все объяснялось другой теорией любви: нас завораживает неприязненный вызов, и мы лезем из кожи вон, стараясь добиться, чтобы в надменных глазах наших любимых затеплилось одобрение. А с другой стороны, не притягивало ли меня одно только тело Карен? Невозможно же было отрицать, что я околдован красотою грудей, мягко колышущихся под ее излюбленным серым свитером, того, что легкий намек на соски под майкой Карен распалял меня куда сильнее, чем все те, что нас окружали, — напряженно торчащие, голые. На стенах книжного магазина красовалась — во всевозможных ракурсах и всех доступных воображению состояниях вздутости и увлажненности — та самая дырка, что, верно, имелась и между ее ног, однако же эта представлялась мне тайной, многосмысленной, как загробная жизнь.
С Карен я волновался меньше, чем с другими женщинами из моего прошлого, — в том смысле, что не видел нужды приодеваться, заучивать перед зеркалом мины уверенного в себе самца или терзаться сомнениями насчет выбранного мною лосьона после бритья. Следовало ли отсюда, что Карен значила для меня больше, чем они, или меньше? Быть может, равнодушие, с которым она относилась к своей одежде и внешности, и меня наделяло ощущением свободы? Настало лето. Карен носила теперь одежду более свободную, и я впервые заметил, что подмышки она не бреет.
— Наследие дней, проведенных в компании феминисток? — как-то поддразнил я ее.
— Наследие жуткой сыпи, вызванной шариковым средством от пота, — сердито надув губы, ответила она. И это тоже мгновенно вошло в сложившийся у меня свод легенд о ее притягательности, по ассоциации сообщив любым подмышечным волосам замысловатую выразительность. После этого всякая заросшая подмышка, попадавшаяся мне на глаза, напоминала о Карен.
— По-моему, я влюблен, — поведал я Мэнди. — Хотя ты навряд ли считаешь, что такое возможно.
— Почему? Возможно, — мечтательно отозвалась она. И, помолчав, прибавила: — Правда, не в этом мире.
— Это ты про индустрию секса?
— Нет, это я про планету Земля, — все с той же мечтательностью произнесла Мэнди. Тут я заметил, что зрачки ее расширены недавней инъекцией героина: она и вправду смахивала на инопланетянку с контактными линзами вместо глаз.
В глубине души я понимал, что единственным человеком, с которым стоило бы обсудить эту тему, была сама Карен, однако тут-то и возникала главная трудность — на работе меня повергала в оторопь ее близость, писать ей, после того что она сказала о письмах, я не мог, а уж звонить тем более — из-за ее странной, обескураживающей манеры вести телефонные разговоры.
И все же, как-то в среду, вечером, когда перспектива провести целых два дня, не увидев Карен, стала казаться мне ужасной до невыносимости, я решил попытать счастья в последний раз.
— Алло, Карен?
— Кто это?
— Это Майк.
— Кто?
— Майк!
— А, ну да. Послушай, тебе придется кричать. У Даррена музыка играет.
— А потише он сделать не может? (Вопрос показался мне самому до странности неразумным — я слышал на заднем плане какую-то танцевальную музыку, однако громкой она не была.)
— Да ладно, неважно. Чего ты хочешь? Зачем звонишь?
— Ну, я… э-э… я хотел сказать тебе… хотел спросить… а черт, я хочу быть с тобой. Ну, то есть стать твоим любовником. Я хочу…
— Послушай, какой смысл говорить об этом по телефону? Оно что, подождать не может? Я сейчас дома, у меня выходной, мне хочется отдохнуть и ни о чем, связанном с «Туннелем любви», не думать. Ты способен это понять? Вот и хорошо, увидимся завтра… нет, в субботу. Пока.
Она повесила трубку. Спать я улегся на три часа раньше обычного, да при этом еще и обслужил сам себя — впервые с тех пор, как подыскал новую работу.
На следующий день работа эта шла у меня вкривь и вкось. Я чувствовал себя никому не нужным — ну, и прохожие на такого никчемника даже смотреть не желали. Не решаясь чрезмерно удаляться от наделявшего меня безликостью входа в «Туннель любви», в глаза я никому заглянуть не мог. К Даррену приехал друг из глубинки, и на ленч они ушли вместе. А я просто остался торчать при дверях, работу свою исполнял без всякого рвения и делал при этом вид, будто не замечаю воздетых бровей Джорджа.
Под конец дня, возвратившись домой измотанным и униженным, я обнаружил в почтовом ящике письмо с филиппинскими маркой и штемпелем. Письмо предлагало мне работу в одном из рекламных агентств Манилы — с предоставлением жилья и автомобиля.
Я задумался, тяжело и надолго, и в итоге надумал бросить «Туннель любви», ничего никому не сказав. В конце концов, рекомендации мне не потребуются, да и не похоже, чтобы уход мой сильно кого-то огорчил. Я написал в рекламное агентство, извещая, что согласен на предложенные условия, и сразу после этого почувствовал себя до того погано, что уж и не знал, чем мне лучше заняться — порыдать, покрушить мебель или еще разок поонанировать. И в конце концов, решил в самый последний раз позвонить Карен.
Она сняла трубку, произнесла: «Алло», и я не стал тратить слов: я сказал ей, что мне предложили работу, что было бы безумием на нее не согласиться, но я люблю ее и не хочу уезжать. Она же сказала, что не понимает, какое отношение это может иметь к ней, что у нее выходной, что если у меня возникла проблема, значит, я должен сам сделать выбор и идти с ним до конца. А я с жалкой бравадой ответил ей, что в таком случае, мне, наверное, лучше уехать.
— Ну и правильно, — сказала Карен. — Вот так и поступи. Ладно, до встречи. Пока.
* * *
На следующий день я отправился в город, купить билет до Манилы. Рекламное агентство просило, чтобы я приехал как только буду готов, а готов я уже был.
Показываться в «Туннеле любви» я ни малейшего желания не имел, однако, возвращаясь из конторы авиалинии, буквальным образом натолкнулся на Даррена, направлявшегося скорее всего на работу. Как ни хотелось мне удрать от него подальше, мы уже встретились глазами, и, стало быть, удирать было поздно. А кроме того, эти его глаза! Они действовали на меня так гипнотически, что уже через пятьдесят секунд я прямо посреди улицы рассказал ему все.
— Ехать мне, по правде сказать, не хочется, — говорил я. — Я надеялся, что между мной и Карен может что-то возникнуть, но теперь уже ясно — я ей не нужен, ни в каком смысле.
— А ты говорил с ней об этом?
— Пытался. Она с удовольствием болтает со мной как с товарищем по работе, однако сверх этого никаких разговоров вести не желает.
— Вот тут ты меня удивил, — сказал Даррен и показал рукой на скамейку — может, присядем? — Я-то думал, ты ей вроде как нравишься.
— Да? А вот мне Карен дала понять, что вы с ней — «вроде как супруги», — выпалил я, дав волю сидевшему во мне мазохизму.
Даррен улыбнулся, вытянул перед собой тонкие ноги.
— Карен и я, мы с ней по очереди моем душевую кабинку и поджариваем хлеб по утрам. Не знаю, понимает ли она, что мои представления о «супружестве» чуть более романтичны. А кроме того, она для меня существо не того пола.
— Она дала мне понять, что это не имеет значения.
— Да? Ну, знаешь, это такой признак по-настоящему умного человека — он способен заставить тебя поверить во что угодно.
Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Он не смеялся, но я все равно покраснел.
