Да, европейки — это тебе не наши добрые сердца и мягкие души, которые и пожалеют, и накормят, и выслушают, и понять попытаются. Ты недавно тоже, кстати, об этом спрашивал: какие, мол, они?.. Вот тебе свежий пример: пришел мой друг к одной местной даме (не в первый раз, заметь, связь уже долгая). Всё как будто хорошо, даже потанцевать от полноты чувств решили, вдруг дама начинает скандал: «Не в такт танцуешь!» Конечно, будет не в такт — она, трезвенница, капли в рот не взяла, а он принял триста грамм под ее презрительным взглядом, и у него теперь другой такт в голове. Да и какое это, казалось бы, имеет значение?.. Не на танцплощадке же?.. Если б он в постели в такт не попадал — тогда куда ни шло, можно поскандалить, но так?.. Ладно. Настроение подпорчено.
Сели перекусить — она, вегетарианка, его за жареную курочку пилить принимается: почему-де он принес ее в дом, где мяса не едят, чтоб ей неприятно сделать?.. «Что же мне, в подъезде ее жевать?» — «А это твои проблемы!» Попросил открыть бутылку вина — не разрешает: «Ты уже выпил, тебе хватит!» Хочет музыку поставить — запрещено, голова болит. Дальше — больше. Звонит телефон, она начинает с кем-то флиртовать по-французски. Он сидит полчаса, потом говорит: «Может, хватит?» — «Да как ты смеешь мне разговаривать мешать?.. Диктовать, хватит или не хватит?..» — «Но я же тоже человек? И притом это я у тебя в гостях, а этот и перезвонить может!» — защищается друг. — «Не нравится — уходи!» Он и ушел.
А потом ученые с козлиными бородками удивляются, почему в Европе сумасшедшие дома переполнены, а половина населения от стрессов и одиночества по психотерапевтам бегает. Куда же больше бежать, если мужчины утеряли свои функции и права, а женщины их еще не нашли? (А если нашли — и того хуже: по-своему интерпретировали). Психбольница, тюрьма и бардак — больше и некуда бежать. Кстати, один ученый недавно дал следующий ответ на вопрос, почему подавляющее большинство разводов происходит по инициативе женщин. Потому, оказывается, что женщина менее четко чувствует грань между сексом и любовью и часто одно принимает за другое. Или хочет принимать. И поэтому чаще ошибается. Вот такая версия вечного вопроса, как тебе нравится?
Закончив работу, Франц поинтересовался:
— Ну, кто первый?
— Ты, — ответил Ханси боязливо.
Тогда антиквар вставил трубочку в ноздрю, пригнулся к столу и одним долгим вдохом виртуозно втянул весь длинный бугорок порошка.
Теперь пришла моя очередь.
Несколько секунд казалось, что ничего не изменилось. Но постепенно мир стал наполняться непонятными звуками. Щелчки маятников тянулись и изгибались. Какие-то высокие, скребущие звуки, похожие на электронную музыку, разнеслись с гудением по комнате, стали кружить вокруг моей головы, жужжать и биться, как шмели. Начал судорожно зевать камин. Послышался тягучий скрип досок, словно великан ходит неподалеку. Звуки часовых молоточков, превращаясь в капли, падали упругими щелчками на пол и катились по нему сухими горошинами. Блики на паркете были подобны медузам, они сливались в лужицы и распадались на зыбкие островки. Стало слышно, как громко дышит Ханси, и мне вдруг показалось, что один его глаз начал вытекать, а другой, похожий на чашку, внимательно глядит мне прямо в душу.
Зашумело в ушах, сквозь скрежет прорвались чьи-то вопли. Звуки стали скрипучими, странно-визгливыми, тиканье вдруг заспешило, заторопилось, часы побежали быстрей и быстрей, застучали молоточки, затрещали крыльями амуры, заерзали гирьки, зазвенели бубенцы. Глаз — чашка стал надвигаться, и вот я лечу в черной гулкой трубе, среди разноцветных шаров, которые с металлическим грохотом, как в кегельбане, мчатся вокруг меня, обгоняя или отставая. И я сам на бешеной скорости со свистом проношусь мимо других таких же шаров, а где-то впереди брезжит яркий свет, как в дуле ружья, если смотреть в него на солнце.
— Эй, эй! — закричал Франц.
Я очнулся, замотал головой, прогоняя видение чугунной трубы, по которой только что несся к неизвестному свету. Ханси обеспокоенно хватал меня за руки:
— Очнись!
Меня качало на диване, словно в лодке, а пятна узорного паркета тихой сапой расползались во все стороны, как испуганные черепахи. Потом я увидел свои ботинки — они были далеко внизу, мне казалось, что сам я сижу на небоскребе, а ступни стоят на мостовой. Я боялся упасть с высоты, в то же время зная, что крепко стою на земле. Потом, вытирая пот со лба, еле шевеля языком, я сказал Ханси:
— Занюхай половину. Я чуть не подох.
— Нет, — подал голос Франц. — Я следил за тобой. Все было о' кей!
— Это ты так думаешь, — пробормотал я. — Очевидно, это не для меня.
Теперь Ханси полез со своей трубочкой, начал тянуть, но в самый ответственный момент поперхнулся, и немного порошка осело на полу.
— О! — закричал Ханси и начал слепо шарить руками.
— Оставь, брось, уже не соберешь! — закричал Франц, но Ханси сполз с дивана и так же слепо продолжал шарить руками, ловя блики на паркете и с удивлением рассматривая свои пустые ладони.
Тут грянул бой и гром. Часы забили на все лады, перезвон пошел по комнате.
Вдруг Ханси завыл. Он бессмысленно смотрел куда-то в потолок, тыкал пальцем и выл. Франц резво выскочил из кресла, схватил плед, на котором сидел, распахнул его и накинул на старичка. Ханси тут же затих, как птица в клетке под накидкой.
Потом мы его посадили на диван. Глаза у него были выпучены, остатки волос за ушами всклокочены, он пытался что-то сказать, но слова распадались на слоги.
— В Ис-пани-и мы тоже… ню-хали… — наконец, сообщил он.
— Я же предупреждал — особая поставка, — не без гордости произнес Франц.
— В Мо-онте-Карло тоже… и ни-чего… — пролепетал Ханси.
— Особая поставка, — повторил Франц и открыл окно. Сам он выглядел бодро.
Надо признаться, родной, что в той черной кокаиновой трубе я хоть видел свет в конце, наяву же — никакого просвета. И если кто будет говорить, что эмиграция хорошая вещь — не верь. Хорошая для тех, у кого дедушка сенатор, бабушка — президент или дядя — Черномырдин. И одиночество — еще не самая дорогая плата за душу в тупике. Одна за другой встают фигуры на горизонте, раньше ты их не видел. Они закрывают полнеба своими балахонами, похожими на прорезиненные робы или плащ-палатки. Что им надо? Узнаешь. Несет от них, как из выгребной ямы. И только маленькая, с игольное ушко, надежда не позволяет вернуть билет. Но иголку так легко потерять! Потом ищи ее в стоге сена!..
И не сено это вовсе, а кокнар из Чернобыля, розовый и лоснящийся, рентгенами так и пышет. Плевать. Ничего уже не страшно. Вари и пей вприкуску, сразу полегчает. Кто думает о завтра? Те, у кого кошелек и жизнь — у тех и виды на будущее. А если нет ничего, то и Чернобыль не страшен. Подумаешь, рентгенов многовато!.. Зато питательно. О завтра думать — большой грех. Не Господа ли Бога ты своего проверяешь?.. Что надо — Он сделает, не сомневайся. Вот облака пошли по небу — это Он перегоняет свои стада душ. Сколько в них погибших надежд, напрасных трудов!.. Льются иногда на землю слезы из тех облаков, а люди прячутся от них под зонты: «Пусть сейчас будет сухо, — а потом хоть потоп!» И правильно — на всех ведь всё равно в ковчеге места не напасешься. И спасательных кругов вряд ли хватит.
Так и живу, птица небесная, гад ползучий, телохранителей не имею, бронежилета не ношу, налогов не плачу, в пенсионный фонд ничего не отчисляю, страховки лишен и в выборах не участвую, а о том, что в мире происходит, узнаю только из передач Лило Вандерс и по радио (без «Свободы» на свободе век свободы не видать…). Зато всё, что мы с тобой в школе про маленьких людей учили — Вырин, Башмачкин, Девушкин — всё на своей шкуре испытал, всё правдой оказалось, врагу не пожелаю. Эх, говорили нам классики: «Скучно на этом свете, господа!» — а мы не верили, хорохорились, гоношились. А итог превзошел самые худшие опасения. В общем, дело — труба. И так хочется иногда сбросить оболочку опостылевшего «я», скинуть эту дырявую, обрыдлую шкуру!.. Но не дано, потому что хоть и гад, но не змея, и по весне линять никак не научился.
Когда мы пришли в себя, Франц потащил нас гулять.
С большой осторожностью мы начали спускаться по лестнице в пустую гостиную. Вещей на столе не было. Франц открыл гараж. Там стояли две машины — «БМВ» и «порше» серебристо-золотого цвета.
— Ого! — сказал Ханси, уставясь на мерцающего жука, у которого, казалось, вот-вот из стоек полезут крылья.
— На какой поедем? — спросил Франц. Он был в темной куртке и джинсах.
Не дождавшись ответа, он вывел «порше», помигал нам фарами: два лягушачьих глаза выползли из капота, вылупились на нас и осмысленно огляделись кругом. Внутри машина оказалась такой же странной, как снаружи. У меня появилось ощущение, как будто она что-то хочет сказать и что в салоне есть еще какой-то живой дух, кроме нас троих.
