— Я подлец, настоящий подлец. Я виноват во всем. Они хотят убить тебя. Сегодня же убыот. Я был в мастерской, когда все уходили, и я слышал, как они договаривались об этом. Клянусь, я не выдумываю. Клянусь! Я не пьян. Я лежал на коврике и притворялся, что сплю. Но я все слышал. Агустин сказал, что тебя надо убить, Паэс согласился. Он не рассказал Агустину про мошенничество с картами, и я тоже не осмелился. Я боялся, что они убьют и меня.
Заплаканные глаза его были прикрыты, и веки мелко дрожали.
— Я все слышал. Я не был пьян. Паэс догадался о моем присутствии и хотел побить меня. Он разъярился, как дьявол. Он уже один раз поколотил меня, и я весь трясся от страха. Но я все слышал. Они придут за тобой сегодня вечером. Дождутся, когда привратница уйдет в церковь, и убьют тебя. Ты должен сейчас же бежать. Я найду тебе место, где ты переночуешь, а завтра утром уедешь в Барселону. А если хочешь, можешь уехать сего-дняшним экспрессом. Я...
Он сунул руку в карман и достал несколько билетов по сто песет.
— ...Три, четыре, пять. Пятьсот. Этого тебе хватит за глаза. Об остальном я позабочусь. Но ты должен спешить. Поезд уходит через полчаса, а они уже близко. Если они тебя здесь застанут, то убьют. Ой, Давид, Давид!
Но Давид снова впал в прострацию и, казалось, не слышал Урибе. Танжерец снова схватил его за плечи и стал трясти изо всех сил.
— Давид! Давид! Ради бога, проснись! Послушай меня. Это я во всем виноват. Клянусь, я совсем не пьян!
Давид вспомнил свой сон ъ? подымал, что мошенничество в карты не играло никакой роли. Он сказал об этом Урибе, и голос его прозвучал слабо и глухо.
— Это уже не важно, Урибе. Я все равно потерпел бы крах.
Он закрыл глаза, словно считая разговор оконченным, и Танжерец почувствовал, как все его тело покрылось холодным потом.
— Ради бога, Давид, вставай. Клянусь, я на этот раз не притворяюсь. У тебя еще есть время... Ты должен подняться.
«Да,— подумал Давид,— я должен подняться. У меня еще есть время». Теперь он наконец знал, на что у него еще было время. Урибе шептал ему прямо в ухо: «Тебя убыот, Давид, они тебя убьют! Через несколько минут они придут убить тебя!» Но Давид оставался неподвижным, точно продолжал спать. Ичшова на память ему пришел недавний кошмар. Глория. Хуана. Револьвер. Срок.
— Давид, ради бога, Давид!
Урибе ласково уговаривал приятеля, умолял, угрожал. Но тот сидел неподвижно, уткнувшись подбородком в грудь, сложив руки на коленях.
— Ты должен выслушать меня, Давид. Дай слово, что выслушаешь.
Урибе дрожал как осиновый лист. С трудом различая стрелки в призрачном свете луны, заливавшем комнату, он посмотрел на циферблат. До восьми часов оставалось двадцать минут. Мендоса и Луис могли войти с минуты на минуту. Если они его застанут здесь, тоже убьют.
— Давид,— бормотал он,— Давид.
Урибе понял, что сейчас позорно убежит отсюда, и отчаянно стал ругать себя. Он всматривался в лицо Давида, стараясь увидеть в нем хоть какие-то признаки жизни, и только холодел от ужаса. «Он похож на мертвеца, лицо неподвижно, как у трупа».
— Давид,— тихо позвал он.
Урибе говорил почти шепотом, словно боясь разбудить друга. Наблюдая за своим отражением в зеркале, Танжерец проникался к себе уважением и нежностью.
— Тебя хотят убить, и ты должен сейчас же уйти отсюда. Я оставил тебе деньги. Пятьсот песет. Поезд уходит через полчаса, но ты еще успеешь, если возьмешь такси. Ты должен спешить. Очень спешить...
Голос его срывался на фальцет, и он сам заметил в нем фальшь. Но ничего не мог с собой поделать. Какая-то неведомая сила толкала его на ложь, на продолжение этой невыносимой сцены.
— Тебе надо бежать на вокзал. Понимаешь? Осталось несколько минут, они могут сейчас прийти. Я дал тебе деньги, видишь? — Урибе легонько толкнул Давида и сунул деньги под одеяло.— Но тебе нужно идти сейчас же, иначе будет слишком поздно.
Урибе тупо, точно загипнотизированный, огляделся вокруг. За окном открывалась панорама мертвых крыш. Танжерец невольно замер, охваченный безысходным отчаянием, веявшим от этих старых домов. Свинцово-сизый свет луны заливал выступы кровель, маленькие лужицы на тротуарах, отсыревшие стены. Урибе почудилось, будто он попал в какую-то сказочную, заколдованную страну. Неподвижные в призрачном свете фасады домов казались ветхими, источенными. Точно на фотографии, сверкали и вспыхивали бисерные капельки воды, повисшие на желобах.
Урибе снова повернулся к зеркалу и внимательно стал рассматривать свое бледное лицо паяца. Чтобы двинуться с места, ему, казалось, надо было сделать нечеловеческое усилие, преодолеть какую-то преграду.
— Давид,— тянул Урибе.— Я должен сейчас оставить тебя. Но ты помни, что я тебе сказал, действуй скорее. Спеши, у тебя еще есть время. Деньги я положил в постель. Тебе только остается взять такси и скрыться. Ты слышишь?
Урибе наклонил голову и приложил ухо к груди Давида, тот, казалось, спал. Лицо Урибе просветлело, в глазах появилось какое-то странное выражение. Он снова тихонько позвал:
— Давид, слышишь?
Давид сидел с закрытыми глазами. Грудь его плавно подымалась и опускалась.
— Давид!
Танжерец ласково провел рукой по его лбу.
— Ты спишь? Да?
Не дождавшись ответа, он встал. Из зеркала на него глядело бледное, неправдоподобное лицо. Урибе поднес палец к губам.
— Тш-ш. Он спит.
Дотронувшись мизинцем до кончика носа Давида, Урибе произнес несколько слов на эсперанто. Никакого впечатления. Он поднял одеяло, сползшее к изножию кровати, и осторожно укутал им плечи Давида. Дыхание с трудом вырывалось из его груди, и Урибе развязал Давиду галстук.
— Сии, спи спокойно.
Урибе вспомнил о деньгах, которые оставил Давиду, и сунул руку под одеяло. Достав бумажки, он пересчитал их и спрятал в карман.
— Мне еще надо кое-что купить.
Осторожно, на цыпочках, он отошел от кровати, прижимая к губам палец. Зеркало отражало шутовскую фигуру с бледным лицом, которой Урибе отвешивал поклоны и приветственно махал рукой.
Дойдя до двери, Урибе остановился. Только что пробило восемь, и церковный колокол призывал верующих на вечернюю молитву. Нервное напряжение уступило место безмятежному покою.
— Я сошел с ума,— сказал он вполголоса.
Урибе не испытывал никаких угрызений совести. Быстро, перепрыгивая через несколько ступенек, сбежал он по лестнице и сел в такси, которое дожидалось его у подъезда. Привратница только что ушла в церковь.
— Отвезите меня в какой-нибудь бар,— сказал он.— Завтра начинается великий пост, и сегодня я должен напиться.
Когда Мендоса и Луис пришли к Давиду, он все еще крепко спал. Но, услышав скрип их шагов, он вздрогнул и проснулся: «Они уже здесь».
Его снова охватило какое-то смутное чувство, будто он забыл о чем-то важном и теперь тщетно пытался вспомнить. Он хотел, чтобы они застали его на ногах, умытым и причесанным. Урибе, должна быть, уходя, закрыл дверь, и теперь Давид слышал, как они переминаются с ноги на ногу, не решаясь позвонить. Он поспешил зажечь свет.
— Сейчас иду, сейчас.
Тут он вспомнил, что ему нечем угостить их, и хотел было позвать привратницу. «Но они же пришли не пить. Они пришли убить меня». Давид произнес эти слова вполголоса, пока, причесываясь, шел открывать дверь. Оттуда он бросил последний взгляд па свою спальню: все было в полном порядке.
Агустин вошел первым. На нем был светлый габардиновый плащ, который Давид видел впервые, и пестрое кашне, небрежно свисавшее на грудь, точно веревка. Он был без перчаток. Сколько раз Давид видел их во время своих кошмаров, и теперь это обстоятельство наполнило его сердце радостью. Руки без перчаток внушали больше доверия. Паэс, точно тень, прятался за спиной Мендосы.
— Проходите. Садитесь.
Давид закрыл отворенное настежь окно. Еще, чего доброго, их могли увидеть. Он зажег лампочку на ночном столике и выключил верхний свет. Комната сразу же разделилась на две четко разграниченные половины.
— У меня и угостить-то вас нечем,— виновато произнес Давид.
— Да ты не беспокойся. Это не важно.
Давид, нелепо улыбаясь, опустился в кресло. Он чувствовал себя разбитым. Он уже не думал о том, что его пришли убивать.
— Я вас ждал,— сказал он ласковым тоном.
Мендоса в упор смотрел на него прищуренными глазами.
— Я решил не предупреждать тебя по телефону. Я знал, что ты обязательно будешь нас ждать.
Голос Давида дрогнул:
— Спасибо, Агустин.
Он водил тонкими белыми руками по ногам, будто вытирая их или грея.
— Я все спал, с тех пор как пришел домой,— сказал он.-=- Вчерашней ночью я, разумеется, не сомкнул глаз.
Агустин смотрел на него кротко, почти ласково. Прежде чем войти сюда, он рисовал себе такую картину: Давид бледный, вялый, безвольный курит сигарету. Он давно знал, что так все кончится. И желание осуществить задуманное определяло его чувства.
