Давид пошел по дороге, обсаженной деревьями, и огромная толпа, глядя на часы, подбадривала его криками и хлопками. Хуана вдруг превратилась в Глорию, а старикашка стал уже не Гуар- нером, а его родным дедушкой. Давид попытался защититься: «Это несправедливо. Они смошенничали». Но Глория объяснила ему, что теперь совершенно не важно, было мошенничество или не было. Ему предоставлялась блестящая возможность, и он не мог не воспользоваться ею. Быстрей! Быстрей! Давиду неудобно было держать револьвер, и как он ни старался, выстрела не получалось. Вокруг все сильнее кричали и хлопали в ладоши. Какие-то лица, обрывки, фрагменты — как в анаграмме, как в волшебном фонаре. Выкрики. Голоса. Быстрей! Убить! Убить!
Вздрогнув, Давид проснулся; лоб его был в холодном поту. Он чувствовал себя разбитым, больным. Голова раскалывалась. На улице стемнело, и через окно, выходившее во двор, он увидел свет, зажженный в соседних домах. Интересно было смотреть на эти сверкающие пузырики в ореоле золотистой пыльцы, чудесным образом повисшей в воздухе. Давид все еще лежал на кровати; тусклый свет придавал его лицу и глазам желтоватый оттенок, точно у человека с больной печенью. Глубокое беспокойство овладело им, но он чувствовал себя бессильным, не способным ни на что реагировать. Уставившись в одну*точку, он безвольно отдавался на милость судьбы. Ему хотелось спать: глаза закрывались сами собой. Снова послышался звон падающих из крана капель. Давид машинально поднес ко рту стакан молока, который ему принесла утром привратница, и стал пить маленькими глотками, хотя совсем не испытывал жажды. На него свалилась какая-то тяжесть, лень, отупение, и он сознавал это. «Сейчас решается что- то очень важное,— думал он. Что-то случилось, и я не знаю что». В памяти возникли далекие образы, детские воспоминания о деде. Как странно! Если приглядеться, становилось заметно, что он похож на Гуарнера. Может, потому, что и тот и другой носили бороду. Но он тут же отбросил эту мысль: любое размышление требовало слишком большого усилия. Сломленный усталостью, он с жадностью хватался за настоящее, словно вся его жизнь сконцентрировалась на беге коротких секунд, которые отсчитывала стучавшая в висках кровь.
Со двора в комнату проникал тусклый свет. От него все вокруг казалось грязным: и зеркальце без оправы, лежавшее на ночном столике, и темное сукно, покрывавшее письменный стол, и обои на стенах. Вдруг у Давида стало стрелять в ушах. Сначала немножко. Потом все сильнее и сильнее: болезненные уколы следовали с частотой пульса. Давид поднес ко рту стакан с молоком и тут же с отвращением отставил его. Свет с каждой минутой казался ему все тусклее. И чем пристальней он вглядывался в об-становку комнаты, тем больше убеждался в том, что все вокруг было фальшивым: словно какая-то огромная декорация из папье- маше.
Боль в ушах становилась невыносимой. Давид сел на край кровати и прислушался к скрипу пружин. «В детстве,— вспомнил он,— мне нравилось прыгать на пружинах». Он взглянул на часы: они показывали без десяти два. Давно остановились. Нехотя он встал и начал шагать из угла в угол. Свет со двора мешал ему, он закрыл ставни. Подошел к другому окну и открыл его настежь. Стояла полная луна, и несколько минут он неотрывно смотрел на нее. «Похожа на игрушечные, какими Танжерец украшает свою кровать». Тут он вспомнил о стакане с молоком и поспешно поднес его ко рту. Но пить и на этот раз не стал. К горлу опять подступила тошнота, и Давиду захотелось скорее лечь. Уже лежа на кровати, в полусне, он услыщал колокольный звон ближней церкви.
Давиду приснилось, будто он попал в какой-то колодец и хочет во что бы то ни стало выбраться оттуда. Ему казалось, что достаточно протянуть руку, и кто-то, сжалившись, кинет ему веревку. «Я должен что-то сделать,— думал он,— а то будет слишком поздно». Было душно, он задыхался. И вместе с физическим страданием в душе его вырастал неведомо откуда появлявшийся страх, который парализовал тело. Он хотел двинуться с места и не мог. Давида охватила непреодолимая вялость, и он лишь бор-мотал про себя: «Что-то случится, что-то случится, что-то случится».
Он снова заснул, проснулся и опять заснул. Во сне он громко разговаривал. Потом перевернулся на другой бок и протер глаза. Он вдруг страшно заторопился. Сердце готово было выскочить из груди. Он никак не мог вспомнить о каком-то очень важном деле. Ему надо было что-то сделать сейчас же, как можно скорей, и он не знал, что. Он осмотрелся кругом. Какой-то голос нашептывал ему на ухо: «У тебя еще есть время. У тебя еще есть время». Время для чего? — спросил он себя. Но голос не отвечал и только упорно и монотонно повторял: «У тебя еще есть время». Давид привстал на кровати и внимательно оглядел комнату. Никого не было; кругом стояла тишина и царил обычный порядок. «Они смошенничали,— подумал он,— и я должен пойти и разоблачить их». Он попытался соскочить с кровати, но снова повалился на спину. «А-а, теперь это все равно». На ум пришел недавний кошмарный сон, и Давид задрожал от страха. «Что означают сны? Влияют ли на них наши мысли?» Он закрыл глаза, и голос снова зашептал: «Быстрей, еще есть время».
— Время для чего?
Он выкрикнул это громко, но никто не ответил. Он закричал на самого себя, и это его рассмешило. «Как глупо, но все это я уже пережил раньше, и не один раз, а множество раз, еще в детстве. В глубине моего существа всегда таился этот страшный кошмар, будто я подхожу к пропасти и, хотя знаю, что сейчас кто-то толкнет меня в спину, стою и спокойно жду... Что-то так и влечет и манит. Быть может, в каждом из нас есть такая вот про-пасть». Он думал вслух и даже заткнул уши.
— Надо что-то предпринять,— сказал он себе.
«Спокойствие, спокойствие, я веду себя, как дурак. Если кто-
нибудь увидел бы меня сейчас, подумал бы, что я спятил. Или что у меня «не хватает винтика», как говорили служанки о моей бабушке. Это глупо, потому что я...»
— Мне на все наплевать,— крикнул он.— На все, совершенно на все!
Он потерял власть над собой. Схва^рв со столика стакан с молоком, Давид выпил его залпом. И тут же стал отплевываться. Молоко было отвратительно, оно прокисло. Впрочем, ему и не хотелось пить. Ему хотелось спать. Он снова закрыл глаза и заснул. Нет, не заснул. По правде говоря, он сам не знал, что с ним такое творилось. Потом он заснул по-настоящему и проснулся от прикосновения влажной руки. Это был Урибе.
— Давид,— шептал он.— Давид.
Потянув Давида за рукав рубашки, Танжерец заставил его приподняться. Урибе взбежал по лестнице, не переводя дыхания, и даже ударился лицом, входя в квартиру. Теперь скула слегка кровоточила.
— Давид, Давид, послушай меня. Ты должен сейчас же встать и уйти отсюда.
Он принялся изо всех сил трясти Давида, так, _ что тот даже наклонился вперед. Урибе схватил приятеля за горло и заставил взглянуть себе в лицо.
— Послушай. Опомнись и послушай. Я только что из мастерской Агустина; там я случайно узнал обо всем. Я...— голос его дрогнул, пресекся и охрип.—Я хотел сказать тебе одну вещь, Давид. Ты будешь меня слушать, Давид? Послушай меня!
Урибе уселся на кровать и притянул к себе Давида. Заметив, что руки у него трясутся, он разозлился на себя. «Во всем виноват я,— думал он. — Если бы не я, ничего бы не случилось. Я просто хотел развлечься, поиграть». Он забыл о Рауле!
— Давид, проснись, проснись ради всего святого.
Давид приоткрыл глаза, и Урибе охватил страх. Он походил на полоумного: взгляд был пустой, безжизненный.
— Давид! Ради бога, послушай меня!
Давид утвердительно кивнул и безвольно уронил голову на грудь. Урибе казалось, что он сходит с ума.
— Давид! Ради всего святого, проснись. Ты должен бежать. Я смошенничал, подсунул тебе плохие карты. Я здорово напился в тот день, а Паэс уверил меня, что все это только шутка. Я думал, что это просто игра... Мне было так грустно в тот вечер, и я хотел во что бы то ни стало развеселиться. Я хотел быть храбрым и веселым и чтобы вы все меня полюбили. Я не знал, что, когда вы говорили об убийстве, вы говорили серьезно. Я думал, что это просто игра. Понимаешь? Мы всегда играли, потешались, и я думал, что это тоже шутка.
Давид посмотрел на Урибе своими нежными глазами, и лицо его словно просветлело от этого взгляда.
— Я знаю,— пробормотал он.
Он еще мгновение смотрел на Урибе и снова закрыл глаза. Танжерец почувствовал, как к горлу подступил комок.
— Клянусь тебе, я ничего не знал. Я был здорово пьян и не мог даже подозревать, что Паэс пойдет на такое. Я просто хотел повеселиться, понимаешь? Я был готов на все, лишь бы повеселиться. Я понимаю, что тебе это все равно и ты не захочешь простить меня... Я... Я достоин только презрения... плюнь в меня...
Он задыхался, слова застревали в горле, и вдруг ему пришла нелепая мысль. «Совсем как в твои лучшие минуты». Он оторопело замолчал. Ужасное сомнение охватило его, и, подставляя щеку для плевка, он понял, что все еще продолжает скоморошничать. «Боже мой, боже мой! Я люблю Давида, люблю по-настоящему. Я не вру. Не представляюсь». Он чувствовал, что не может не кривляться, и вдруг в отчаянии разревелся.
