– Но ведь это же здесь, у нас, – сказал Филип. – Здесь, на нашей родной земле. А не за тридевять земель. Плевать я хотел на других. Но мне далеко не безразлично, что происходит в моей стране. В Англии.
– Тьфу ты! – И Морин отвернулась от Филипа и от бесконечной ленты демонстрантов; взгляд ее уткнулся в зевак, тогда она отвернулась и от них и уставилась в одну точку. Ехали долго, пробираясь среди медленно ползущих машин, битком набитых любопытными.
Полицейские машины стояли по нескольку штук в ряд на ключевых позициях. Но до поры до времени блюстители порядка не выходили из машин. Они тоже были зрителями – вместе с теми, что пока еще работали или не зависели от работы, ибо располагали средствами. Или владели драгоценностями, картинами, землями.
НАМ НЕ НУЖНЫ ПОДАЧКИ – НАМ НУЖНА РАБОТА. ДАЙТЕ НАМ РАБОТУ. МЫ ТРЕБУЕМ СПРАВЕДЛИВОСТИ, РАБОТЫ И ХЛЕБА.
Из толпы демонстрантов выступил человек с изможденным лицом и обратился с речью к зевакам на другой стороне набережной:
– Пока мы подыхаем с голоду тихо, в своих четырех стенах, это никого не волнует. Вы ничего не имеете против! А теперь мы вышли со своим несчастьем на улицу и не сойдем с места ни на шаг.
Тут двое полицейских выскочили из автомобиля, лихо хлопнув дверцами. Они приблизились к оратору и, укоризненно качая головой, стали грозить ему пальцем, словно нянька озорному нашкодившему мальчишке: очевидно, речи не были предусмотрены и расценивались как нарушение порядка.
Однако оратор вскарабкался на плечи двух своих друзей, а те держали его за ноги – несведущим людям могло даже показаться, что это акробатическая пирамида. Он выкрикнул:
– Вы нас больше не запрячете. Будем голодать в открытую, ни от кого не таясь. Помрем, если придется. Для этого мы пришли сюда. Умирать так умирать, но чтоб вы это видели.
Полицейские в нерешительности поглядывали на оратора, не зная, что делать. Их симпатии были на стороне демонстрантов: всем своим видом, улыбками, сочувствующими взглядами они давали это понять.
Подъехал телевизионный фургон. Из него выскочили люди с телекамерами и, лавируя между машинами, стали перебегать улицу. Шли съемки для вечернего выпуска теленовостей.
– Но им, конечно, не позволят остаться здесь? – спросила Морин. Она была в ярости, точно сама, своими руками хотела разогнать демонстрантов или заставить полицию это сделать. Лицо ее покрылось красными пятнами, стало злым; она плакала, и слезы катились по ее опухшим щекам.
Филип был доволен, что она плачет. А она, понимая это, старалась взять себя в руки. Но чем сильнее она боролась со своими чувствами – а судя по внешним проявлениям, это была самая настоящая ярость, – тем больше они захлестывали ее. Филип, видимо, вполне всем этим насытился; он свернул с набережной и повел машину к дому.
Морин, отвернувшись от него, смотрела в окно, за которым уже не видно было голодающих демонстрантов. Филип улыбался. Он, наверное, понимал, что показывает себя не с лучшей стороны, но ничего не мог с собой поделать: каждый раз, когда он взглядывал на Морин, на лице его появлялась победная улыбка.
– Ну, хорошо, – промолвила наконец Кейт. – А теперь расскажите нам, как же вы все-таки собираетесь бороться с этим злом.
– Не говорите глупостей, Кейт: вы же видите, он сам не имеет ни малейшего представления – во всяком случае, не больше, чем мы с вами.
– В первую очередь мы возьмемся за Англию.
– Кишка тонка.
До него дошел оскорбительный смысл этих слов, и, срываясь на визг, он парировал:
– Вот увидишь, мы знаем, что нужно делать.
– Не морочь голову. Чушь несешь, просто уши вянут. Да как у тебя язык поворачивается говорить такое! И не только у тебя, все вы на один лад. Все несете околесицу. Поверить трудно, что вы это всерьез.
Вмешалась Кейт, врачеватель душевных ран, домашний миротворец и утешитель:
– Филип, сколько мы ни говорим, вы еще ни разу не предложили ничего конкретного, это и выводит Морин из себя.
– Да где ему! – захлебнулась в крике Морин.
– Надо навести порядок в собственном доме, – быстро и решительно заявил Филип.
Нет, эти двое не найдут общего языка, ясно как день – так и будут спорить до скончания века: одна на истеричных нотах, захлебываясь бессвязными выкриками, другой – с каменной уверенностью в своей правоте, оперируя одними лишь затасканными лозунгами, штампами.
Но, к счастью, они уже доехали до зеленой, похожей на аллею улицы, до канала с прогулочными яхтами, до квартиры Морин.
Филип затормозил.
– Я выходить не буду, – заявил он.
Морин вышла из машины. За ней следом Кейт. Девушка стояла, беспокойно глядя на Филипа, который тоже не отрывал глаз от нее. Видно было, как их тянет друг к другу. Затем, воскликнув в сердцах: «Господи боже мой, да пропади все пропадом», Морин кинулась к двери и, чуть не споткнувшись на своих высоченных каблуках, исчезла за ней.
– Всего доброго, миссис Браун, – произнес Филип, чопорный, корректный, торжествующий; и укатил.
Не успев войти в квартиру, Морин включила телевизор, и они с Кейт стали ждать выпуска новостей дня. Новое землетрясение в Турции. Конференция по ликвидации отходов атомного производства. Сообщение о дебатах в одной из комиссий Всемирной продовольственной организации в Чили. Наконец короткая, скороговоркой, информация о демонстрации на набережной. Камера скользнула по рядам демонстрантов, показывая транспаранты, плакаты с призывами, немного задержалась на плакате: ВЫ НЕ ПРОТИВ, ЧТОБ МЫ ГОЛОДАЛИ – ЛИШЬ БЫ НЕ У ВАС НА ГЛАЗАХ. С фургона демонстрантам раздавали суп с хлебом. Оратор – тот самый, с изможденным гневным лицом – громко взывал: «Не берите, не берите от них ничего, они просто хотят заткнуть нам рот». Однако монахини из фургона уже склонялись к детишкам, которых родители выстроили в строгую очередь, раздавали им пластмассовые стаканчики с супом и хлеб. В кадре появился еще один фургон – правительственного фонда помощи безработным. Группы демонстрантов таяли: люди становились в очередь за едой. Арестованного оратора деликатно уводили двое полицейских – камера показала участливые лица блюстителей порядка, которые закрутили ему руки за спину; он продолжал выкрикивать: «Голодайте… держитесь до конца… лучше умереть здесь, на виду у всех, а не в норах, как звери!..» Полицейские подтолкнули его по лесенке в свой фургон, дверь захлопнулась, и фургон отъехал.
«А теперь передаем сводку погоды…»
Как только кончились последние известия, Морин приняла ванну и вышла в строгом платье из грубого темно-коричневого полотна – женский вариант униформы Филипа. Оглядев себя в зеркале, она сказала Кейт:
– Чего мне недостает, это формы, правда? Может, я дни и ночи о ней мечтаю. А носить все равно не буду! – Она умчалась к себе в спальню и появилась снова в каком-то немыслимом пестром наряде, обвешанная с ног до головы всякими побрякушками. И, обратившись к Кейт, заявила: – Сегодня ужин готовлю я.
Часа через два она позвала Кейт к столу; на закуску были поданы сердцевинки артишоков и авокадо; за ними последовала фаршированная телятина со шпинатом, салат, сыр и наконец – пудинг. Морин ездила за продуктами на такси в какой-то магазин, который был еще открыт, и истратила уйму денег. На столе стояла также бутылка охлажденного рейнвейна.
Женщины ужинали вяло, кусок не шел в горло: мысль о людях на набережной и о миллионах других, которых те представляли, не выходила у них из головы.
На следующее утро Морин заявила, что хочет купить себе новое платье, – вся ее комната была завалена кучами тряпья. Она вышла из дома в массивных темных очках – поиски новой маски? Или формы? Теперь она может вернуться домой и в монашеской одежде, и в костюме исполнительницы танца живота… Что с тобой, Кейт, уж не зависть ли в тебе заговорила? Конечно, зависть, что же еще. Морин может позволить себе на протяжении одного дня нарядиться цыганкой, пажом, римской матроной – это своеобразное проявление свободы. Стала бы, например, Морин целый год играть роль покорной и кроткой южанки-затворницы, изнывая на веранде в обществе любящего тирана-деда и старухи-дуэньи, даже если сознательно принимать эту игру как уступку чужой воле или как очередную шутку судьбы? Которая, кстати, обернулась далеко не шуткой для самой Кейт… Не служит ли вся ее последующая жизнь лучшим тому доказательством? Нет, Морин не поступилась бы свободой ради этого, она не смогла бы; она уже перешагнула ту грань, за которой даже притворное подчинение чужой воле невозможно, – вся ее натура восстала бы против этого. Но так ли это? А? Когда она надевала купленное на барахолке вечернее платье тридцатых годов, красила ярко губы, завивала волосы в локоны или наряжалась под героинь Джейн Остин – разве не было это проявлением тоски по прошлому? Словом, если девушка одевается в старомодные платья, чтобы походить на известных героинь прошлого, – наверное, она это делает потому, что быть самой собой слишком сложно? Правда, каприз длится недолго, и она позволяет себе роскошь вместе с платьем сменить и настроение… Отчего она, Кейт, употребила выражение «позволяет себе роскошь»? Уж не оттого ли, что многие годы подавляла все свои желания и фантазии, стараясь не выходить из образа, к которому привыкли ее домашние? Но теперь нет в мире силы, способной помешать ей делать все, что заблагорассудится: пойти, скажем, в магазин, купить что-нибудь экстравагантное и пощеголять здесь, в квартире Морин. Сказано – сделано.
