Ah dee day day we. Как ни странно, здесь почти все по-английски — так говорят в англоговорящем, многоумном Тринидаде. В расшифровке это значит: I did there there oui — Я действительно находился там, да (to there — «находиться», «быть в каком-то месте») — словом, это значит просто «Я был там». Если представить себе, на каком английском говорили рабы в Суринаме в 1667 году, а также насколько изменилось произношение в самой Англии, просто удивительно, насколько узнаваемыми остаются многие слова. Можно увидеть этот язык в развитии, через сто лет, в 1770-X гг., в «Рассказе о пяти годах военной экспедиции против восставших негров Суринама» Стедмана.
В одной незначительной битве той войны восставшие рабы в лесу перебили одно армейское отделение и, следуя тогдашнему обычаю, принялись отрезать головы мертвым солдатам. Один из них лишь притворялся мертвым; не дойдя до него, негр, отрезавший головы, убрал свой длинный нож со словами: «Sonde go sleeby, caba mekewe liby den tara dogo lay tamara» — «Солнце идет спать. Остальных собак оставим лежать до завтра». Ночью выживший солдат сбежал. Хотя эта фраза передается через третьи руки — сначала голландским солдатом, потом Стедманом, — если произнести ее в быстром темпе, в ней сразу можно узнать английский, на котором говорят в Западной Африке.
You по sabi waar she iss? Голландские звуки так устроены, что иногда начинается легкое помутнение мозгов, при котором кажется, что достаточно говорить с голландским акцентом — и вас сразу поймут. В Арнхеме в ресторане я сам вдруг заметил, что очень серьезно обращаюсь к официантке с какими-то искаженными словесами, а она продолжает улыбаться, будто понимает. Похожий случай произошел со мной, когда я однажды зашел к Терезии. Женщина из квартиры в заднем дворе (наследие рабства, как я вспомнил) сказала, что Терезия ушла. Импровизируя акцент, слова же подбирая вообще неизвестно откуда, я спросил: «You по sabi waar she iss?» — «Ik weet niet waar ze is»,[10] — ответила женщина на чистом голландском и встряхнула головой. «Ik spreek geen talkie-talkie, mijnheer — Я не говорю на токи-токи, сэр». Оказывается, это были не искаженные словеса, а «негеренгелс».
Возможно, для министров и прочих говорить на «неге-ренгелсе» — это очень прогрессивно, но для пролетариев, у которых он основной язык, это унизительно. До недавних пор, по словам доктора Ворхуве, если матери слышали, что дети говорят на «негеренгелсе», они гнали их мыть рот.
В шестидесяти милях южнее Парамарибо, в местечке под названием Брокопондо, американская алюминиевая компания строит гидроэлектростанцию для плавильного алюминиевого завода. Этот проект выгоднее самой компании, чем Суринаму, но он считается одним из проявлений развития страны, и Информационное бюро устроило туда поездку на большом американском автомобиле «универсал».
В важном отеле мы забрали важного чиновника-негра из Арубы и его фотографа. На пыльной обсаженной пальмами улице, в пансионе поскромнее моего, забрали Альберто. Альберто был фотографом итальянского журнала, совершавшим ураганную поездку по Южной Америке. Я читал в джорджтаунских газетах о его приезде в Британскую Гвиану за несколько дней до отъезда, а он уехал, кажется, раньше меня. Теперь он на несколько дней заехал в Суринам по пути во Французскую Гвиану, а к карнавалу надеялся быть в Рио. Альберто был строен, среднего роста, с «итальянским изяществом» в движениях. У него были волнистые густые каштановые волосы, которые он непрерывно расчесывал, густые усы на пухлом красноватом лице и беспокойные брови над большими яркими глазами. Ему было слегка за двадцать, но — возможно, из-за усов и репортерского самообладания — он выглядел, по крайней мере, на тридцать пять. Голос у него был хриплый.
Мы устраивались поудобнее на своих местах, готовясь к долгому путешествию, когда машина вдруг остановилась в пригородном поселке для среднего класса, и из дома радостно выбежали три женщины. Они ехали с нами, так что нам с Альберто и с фотографом из Арубы пришлось уступить удобные средние сиденья и усесться сзади, в тесноте, лицом к дороге. И никакой компенсации. Одна женщина была бразильянкой — толстая, в уродливых белых колготках и дурацкой желто-белой соломенной шляпе, бесчисленными заколками приколотой к неприбранным волосам. Другая была голландкой, молоденькой и по-девчачьи неуклюжей. Третья — высокая, серьезная, замужняя, старше двух остальных, относилась к ним по-матерински покровительственно; она тоже была голландкой.
Как только мы отъехали, женщины разразились малопонятной песней. Мы протестующе уставились в окно. Асфальт сменился грязью, и скоро мы оказались на красной дороге, пролегавшей через лес. Мы не видели лес, только красную пыль. Она летела нам в лица, и мы подняли стекло. Тогда красная пыль начала сползать по стеклу, залепляя окно, и вскоре там возникли пыльные дюны и наносы, за которыми ничего не было видно. Мы втроем пытались их расчистить, ударяя по стеклу ладонями, чем и составили нестройный аккомпанемент для звучавшей позади нас песни. Тонкие струйки пыли просачивались сквозь щели резиновой изоляции и оседали на нас так мягко, что мы их даже не чувствовали. Мы выглядели не запыленными, а просто окрашенными, и краска становилась все гуще. Две женщины помоложе пытались теперь петь на два голоса. Когда у них что-то не получалось, они принимались хихикать, как девчонки.
Женщины, не внимая нашим мольбам, тоже подняли стекла, чтобы на них не летела пыль из-под колес редких встречных машин. Мы задыхались. Альберто утратил свой свежий приглаженный утренний вид. Пыль окрасила волосы, которые он перестал причесывать. Он больше не говорил о путешествиях («Аити — это что-то просто гадостное») и скрючился в своем углу. «Я страдаю», — сказал он, и в его хриплом голосе слышалась неподдельная мука. Я подумал, что ему надо выйти и он стесняется попросить остановиться. Но тут толстая женщина в соломенной шляпе затянула португальскую песню, и Альберто, закатывая глаза и хмурясь так, что пыль посыпалась со лба, вскричал: «Боже мой, как я страдаю!»
Стаканчик, который мы пропустили в гостинице Брокопондо, освежил нас. Альберто вновь обрел журналистскую энергичность и напористость. Его переполняли вопросы. Можно ли переехать реку? Есть ли здесь буш-негры? Можно ли довезти его до деревни буш-негров? И пока сотрудник Информационного бюро отламывал несколько иголок с гондурасской сосны и предлагал нам с чиновником из Арубы оценить их запах (фотограф из Арубы щелкал все вокруг), Альберто со своим фотоаппаратом лазал то там, то здесь. Один раз я даже увидел его далеко внизу на камнях в широкой мелководной реке.
Когда он вернулся, мы отправились на дамбу. На берегу толстая женщина наступила в какую-то грязь, потеряла туфлю и развизжалась как девчонка. Альберто бросил на нее взгляд, полный раздражения и презрения, и отправился прочь, вверх по крутому холму, карабкаясь на него легко и ловко, невзирая на свою «итальянскую элегантность» и бесконечное причесывание. «Не снимать! — крикнул служащий Информационного бюро. — Запрещено!» Альберто не слышал; он исчез. Когда мы вновь увидели его, он был уже на другом конце стройки, он садился на корточки, вскакивал — маленькая фигурка, быстро переступающая короткими шагами, колени сведены, двигаются только ноги ниже колен.
Двое буш-негров, иссиня черные, блестящие, на теле ничего, кроме набедренных повязок, вышли из каноэ и попытались продать нам арбуз. Я никогда не встречал буш-негров, но этих знал: они будто сошли с бесчисленных открыток, которые я видел в Парамарибо.
Мы ждали Альберто в тени огромного нового моста. Наконец он пришел, и ему рассказали о буш-неграх. «Я тоже хочу посмотреть буш-негров, — сказал он жалобно, и не переставал ныть, — А вы не отвезете меня к буш-неграм? Хочу посмотреть буш-негров. Это буш-негр?»
У себя в гостинице мы оба приняли душ перед ленчем, который съели очень быстро. Толстая женщина в соломенной шляпе съела целую гору картошки. Разговор стал общим. Мы познакомились — фотограф из Арубы щелкал не переставая, — и назвали свои профессии.
Молодая голландка, продолжавшая держаться подчеркнуто по-детски, сказала, что у нее двенадцать детей.
«Двенадцать детей, — сказал Альберто с сочувствием, отказываясь замечать шутку, — это же ужасно».
Девушка попыталась еще раз. «Я знаю писателя, — сказала она. — В Рио».
Она попала в точку. Альберто, в жадном поиске полезных южноамериканских адресов и телефонов, подобрел и вытащил записную книжку. «Доброжелательный человек?»
«Ему пятьдесят лет».
Альберто вышел из себя. «Не пойму вас, — сказал он, убирая записную книжку, — я спрашиваю, доброжелательный ли он, а вы говорите, что ему пятьдесят лет».
Фотограф из Арубы снимал чиновника из Арубы, который сидел расслабившись и ковырял зубочисткой в зубах. Его черные очки отражали дикий пейзаж — лес, река и камни.
