Недалеко от международного аэропорта Зандерей есть деревня буш-негров под названием Берлин. Корли, Терезия и я поехали туда в субботу днем — не чтобы повидать буш-негров, которые, обитая в такой близи от столицы, переняли городские манеры, развратились и перестали быть настоящими лесными жителями, а ради ручья с черной водой — эти ручьи с черной водой в белоснежном песке заменяют суринамцам пляжи, которых на грязном южно-американском побережье не предусмотрено. Мы гребли по усеянной лилиями воде, солнце било сквозь ветви деревьев, превращая «эту кока-колу» (выражение одного суринамца) в вино. Терезия, прекраснее, чем натурщицы Рембрандта, довершала это рембрандтовское полотно.
Позже мы прошли по деревне, в которой ничего не указывало на то, что это деревня буш-негров. Вдоль грунтовой дороги стояли деревянные дома в голландском стиле, местами обнесенные изгородью; тут была даже закусочная с парой рекламных щитов. Двое голых детей катались в пыли, остальные все были одеты. Ближе к концу улицы мы услышали барабаны. Терезия мгновенно проснулась. Она побежала во двор и стала наводить справки на «негеренгелс»; получила в ответ оскорбленные реплики на голландском и вернулась к нам со словами «Hit iss in de bos»[11]. Мы отправились в bos.
Буш начинался в самом конце улицы. И там, в конце короткой петляющей в траве дорожки, в небольшом сарае, покрытом рифленым железом, были танцоры. Корли нервничал; он сказал, что слышал, как люди говорили: «К кому эти бакра (белые, чужаки) приехали? Чего они хотят?» Но мужчины и женщины, которые не танцевали, были достаточно приветливы, и мы сели на скамье на улице и стали смотреть. Виски передавали от зрителей к танцорам и обратно; пиво тоже, в стаканах. Барабанщики, музыканты с жестянками и музыканты с палками сидели в конце сарая, а перед ними, как перед алтарем, выступали танцоры, и каждый человек был погружен в свой отдельный танец: один исполнял что-то вроде казацкой пляски, другой сидел на корточках и танцевал только на цыпочках, старая женщина, закрыв глаза, делала стилизованные сексуальные движения. Пыльные ноги танцоров зрители постоянно отирали мокрыми веточками.
Сначала каждый танцор держался в своем углу сарая, но потом один крепко сложенный человек стал кидаться на землю, кричать и кататься по земле. Я подумал, что это по случаю нашего присутствия, но пот, струившийся по его лицу, был достаточно реален. Он подкатился туда, где в голубом платье сидела какая-то старуха. Она поднялась, чтобы дать ему место, и дружелюбно нам улыбнулась. «Мне это не нравится», — сказал Корли, его лицо побледнело от отвращения и тревоги. Двое человек инсценировали драку, но без всякой игривости в выражении лиц и поведении. Корли хотел уйти, но Терезия, стуча ногами в такт барабанам, уйти не пожелала.
Затем появились две странные фигуры, женщина и мужчина, с выбеленными лицами и телами. Женщина была в синей одежде, похожей на сари, с открытыми плечами, а мужчина в красном саронге и красной шапке. Они почти не танцевали. Среди этого торжества энергии они демонстрировали немощность, и время от времени мужчину приходилось поддерживать кому-нибудь из танцоров. Его выбеленное лицо не выражало эмоций, и он постоянно белил себя мелом и иногда передавал мел женщине. Танец становился все более интимным, и я почувствовал такую же тревогу, как и Корли. Я напомнил себе, что мы недалеко от города, что рядом аэропорт («Суринам живет в век самолетов», говорилось в правительственном пресс-релизе), но я был рад, когда, к негодованию Терезии, Корли настоял, чтобы мы ушли. Как только мы вышли из буша, пьяная старая женщина обняла Корли, а мужчина — Терезию. И Корли, который все это время волновался, что ему предложат выпить виски, теперь был вынужден заглотнуть небольшой стаканчик.
«Если бы я там пробыл еще полчаса, — сказал Корли, — у меня бы был сердечный приступ».
Корли родился в Парамарибо, в сорока минутах отсюда, но он ничего не знал о танце, который мы видели; Терезия тоже. Для них обоих он был так же нов, как и для меня. Несмотря на близость аэропорта и города тревога Корли не показалась мне необоснованной, а авторитетный источник, с которым я проконсультировался, тоже не принес мне успокоения. Если мои наблюдения были верны и я нашел в книге то, что нужно, это был «спиритуалистический танец»:
Послания живущим могут передаваться и через человека, который впадает в одержимость в ходе танца под барабаны. Одержимый передает послания в пении. По всей видимости, человек может почувствовать, что его бог хочет передать через него какое-то послание живым, и, как следствие, начинает чувствовать беспокойство. Беспокойство побуждает его сначала вымыться, а затем обмазать белой глиной себя и, возможно, некоторых участников церемонии, и приуготовляться к трансу, чтобы бог смог говорить через него. Ритм барабанов помогает войти в состояние одержимости.
* * *
Рабство было отменено в Суринаме в 1863 году; так что кто-то из тех, кто родился рабом, еще может быть жив. Трудно было не думать о рабстве, и не только из-за того, что строения со всех сторон напоминают о хозяйском доме и пристройках для рабов. В Вест-Индии очень многое, как я начинаю теперь видеть, говорит о рабстве. Рабство — в растениях. В сахарном тростнике, который Колумб привез во втором путешествии, когда, к ярости королевы Изабеллы, он предложил обратить в рабство индейцев. В хлебном дереве, дешевой еде для рабов, триста деревьев которого были привезены на Сент-Винсент капитаном Блаем в 1793 году и проданы за тысячу фунтов; четыре года спустя сходное предприятие было расстроено восстанием на корабле «Баунти». Точно так же на голых землях саванны Британской Гвианы деревья кешью отмечают индийскую деревню, точно так же на Ямайке заросли «звездных яблонь» отмечают огороды рабов. (В Тринидаде, где рабство держалось лишь сорок лет, намного меньше «звездных яблонь» чем на Ямайке). Рабство — в еде, в соленой рыбе, которую до сих пор обожают островитяне. Рабство — в отсутствии семейной жизни, в смехе во время фильмов о немецких концлагерях, в пристрастии к словам, оскорбляющим ту или иную расу, в физической жестокости сильных по отношению к слабым: нигде в мире так чудовищно не бьют детей как в Вест-Индии.
Вест-индцы напуганы прошлым и стыдятся его. Они знают о Кристофе[12] и Л увертюре на Гаити, о марунах на Ямайке, но верят, что в других местах рабство было задано самой жизнью и пассивно принималось на протяжении двух веков. Не пользуется широкой известностью тот факт, что в восемнадцатом веке восстания рабов на Карибах были столь же частыми и жестокими, как ураганы, и что многие из них были подавлены лишь из-за предательства «верных» рабов. В Тринидаде почти ничего не знают о буш-неграх Суринама, хотя их история и могла бы способствовать обретению расовой гордости.
Негры-рабы в Суринаме всегда сбегали в буш — на более мелких островах такой возможности просто не было, — но движение стало общим только после 1667 года, в промежутке между уходом британцев и водворением голландцев. На протяжении последующих ста лет оно нарастало, жестокость вела к бегству, резне, репрессиям, к еще большей жестокости. «Если пригрозить негру, что продашь его голландцу, — он испытает настоящий страх, — пишет английский путешественник в 1807 году (!), а „Рассказ…“ Стедмана объясняет почему. „Колония Суринам, — писал Стедман, — имеет запах и цвет крови африканских негров“, и это не фигура речи. Это…
… молодая рабыня, чья единственная одежда — это тряпка, обмотанная вокруг ее бедер, иссеченная, как и ее кожа, ударами кнута. Преступление, которое совершила эта несчастная жертва тирании, состояло в невыполнении работы, выполнить которую она была явно не способна, и за это она была приговорена к 200 ударам кнутом, а еще к тому, чтобы таскать в течение нескольких месяцев цепь в несколько ярдов длиной, которая одним концом крепилась вокруг ее голени, а другим — к грузу около 100 фунтов… Я зарисовал эту несчастную страдалицу.
Истерзанная рабыня с цепью, художник с блокнотом — любопытная сцена. Интересно, вызвало ли это какую-то реакцию среди местных. Стедман ничего об этом не сообщает, и возможно, вся реакция сводилась к веселому удивлению, которое испытывает туземец, слыша восклицания туриста. Пытки в Суринаме были общеприняты, и этого не скрывали. Стедман потом разговорился с рабом, пожизненно прикованным цепью в печном зале (и дал ему несколько монет); он зарисовал раба, который живьем было подвешен за ребра на железный крюк и оставлен умирать.
В начале девятнадцатого века книга „старого доброго Стедмана“ — как выразился Кингсли — была популярна в Англии из-за своих естественнонаучных наблюдений и благодаря романтической истории любви между Стедманом и рабыней-мулаткой Джоаной, которую Кингсли назвал „одной из нежнейших идиллий на английском языке“. Эта популярность, как и слова об идиллии, сегодня кажутся загадочными — не только потому, что утонченность восемнадцатого века сегодня выглядит пошлостью, в особенности у такого автора как Стедман, которому она и без того давалась нелегко, но потому, что рассказ Стедмана ужасает, а его вызывающий тошноту каталог зверств напоминает рассказы о немецких концлагерях во время последней войны. Стедман не был аболиционистом — он отправился в Суринам для того, чтобы помочь подавить восстание рабов 1773 года, — и его труд нельзя отбросить как слишком пропагандистский. Он старался проявлять тонкую чувствительность, которой так восхищались в его время — он извиняется, например, перед своими „деликатными читателями“ за то, что поминает вшей. Не обвинишь его и в поиске сенсаций. И все же требуется недюжинный желудок, чтобы читать Стедмана в наши дни. Суринам, который он описывает, похож на один огромный концлагерь, с той лишь разницей, что посетителя здесь приглашают осмотреться, сделать заметки, наброски. Впрочем, совесть рабовладельца была отягчена меньше, чем у коменданта концлагеря: мир был поделен на черное и белое, христианское и языческое. Белый, вполне возможно, и должен был бы выказывать хоть какую-то щепетильность в отношении черного; но у христианина не было никаких запретов в отношении язычника. Однако чтобы быть справедливыми к голландцам, приведем до конца высказывание, которое мы цитировали ранее: „Если пригрозить негру, что продашь его голландцу, — он испытает настоящий страх. Но и у голландца есть чем пригрозить: он пугает своего раба тем, что продаст его свободному негру“.
