Оказалось, что Кики поджидала меня у выхода из салона. Она хлопнула себя по бедру – «за это время можно было родить, милый дядюшка» – и повела по коридорам, каждый раз оглядываясь, прежде чем повернуть за угол. Кики проверяла, насколько старательно я следую за ней. Такое усердие меня насторожило. Поэтому возле каюты я уперся как осел. «Да в чем же дело, милый дядюшка?!!» – кряхтела Кики, тщетно пытаясь сдвинуть меня с места. Мне хотелось непременно вернуться в ресторан и выяс нить – что собирается делать с режиссером Валерия. Кики продолжала заталкивать меня в каюту, но безуспешно. Она даже попробовала завалить меня с разбега, но только ушибла себе локоть. Я стоял как скала. Не знаю, что на меня нашло. В конце концов Кики плюнула на меня, в переносном смысле, зашла в каюту, села на стул и закурила. «Черт с тобой, милый дядюшка, живи уродом». И только тогда я переступил через порог и захлопнул за собой дверь. Кики загасила сигарету, зная, что я недолюбливаю табачный дым. «С чего начнем, милый дядюшка?» Я предложил поговорить. Кики заразительно рассмеялась, совсем не так, как Валерия. «Ты словно девушка, милый дядюшка. О чем пойдет речь?» Я взял со стола пачку сигарет, достал одну и понюхал. Вначале со стороны фильтра, потом со стороны табака, потом чихнул.
«До чего же ты бываешь забавным, милый дядюшка…»
Это ведь не самое плохое, что можно ожидать от человека?..
«А чего ожидать, милый дядюшка?..»
А ведь я сексуальный маньяк…
«Ну давай не будешь…»
Буду…
«А кто тебе позволит?..»
Ты…
«Не выдумывай, дядюшка…»
Почему?..
«Потому что ты рыжий дурак, а не маньяк…»
Объясни нормально…
«Пошел к черту…»
Это не объяснение…
«Сама знаю…»
Тогда раздевайся…
«Это уже не разговор…»
Сам знаю…
«А зачем делаешь?..»
А ведь я сексуальный маньяк…
«А кто тебе позволит?..»
Пошла к черту…
«Не выдумывай, дядюшка…»
Буду…
«Ну давай не будешь…»
Почему?..
«Не надо…»
Мне не остановиться…
«Это не разговор…»
Объясни нормально…
«Только сейчас не останавливайся…»
Не буду…
«Милый дядюшка…»
Милая Кики…
«Ты…»
Это объяснение?..
«Не сейчас…»
Я рыжий дурак…
«Мне не остановиться…»
Не выдумывай…
«Буду…»
Только сейчас не останавливайся…
«Это не разговор…»
Забавно…
«Я тоже…»
Ты тоже?..
«А чего ты ожидал?..»
Сколько раз?
«Пошел к черту…»
Милая Кики…
«Милый дядюшка…»
Это ведь не самое плохое?..
«И почему я позволила?..»
Мы сидели на растерзанной постели наполовину раздетые, наполовину смущенные, во всяком случае, моя половина смотрелась именно так. Кики умудрялась всегда выглядеть прилично, даже в одной только кофточке. Я поспешил закутаться в одеяло, чтобы прикрыть свои недостатки и мужские достоинства. «Клавдио…» Я с удивлением посмотрел на Кики, потому что она впервые назвала меня по имени. «Клавдио, хватит строить из себя придурка. Это может плохо кончиться». Конечно, Кики была права. Нельзя рассматривать свою жизнь как представление. Как одинокий зритель, задремавший в партере. Но я по природе своей не режиссер, как тот нахал, который сейчас прицепился к Валерии. Или она к нему прицепилась, что более вероятно. «Мне надо уходить, Клавдио». Отлично, мне тоже надоел этот спектакль. Я ухожу вместе с Кики. Как только вернусь в Прагу – подам на развод. «Это невозможно, Клавдио». Почему? «Невозможно». Я что-нибудь не понимаю? «Да». Четыре тысячи наводящих вопросов вертелось у меня на языке, но Кики не хотела на них отвечать. Мы оделись, застелили постель, я все время топтался вокруг да около Кики. «Дядюшка, оставь меня в покое». Кики упорно отводила взгляд в сторону, путаясь между «Клавдио» и «дядюшкой». Я принялся выдвигать различные теории и предположения… «Пойдем, – сказала Кики, – я сдаюсь».
Довольный таким поворотом дела, я вышел следом за Кики в коридор. Кики потащила меня за руку по направлению к ресторану. Я подумал, что Кики захотелось просто выпить, и сам был не против. Но у входа в бар она вдруг остановилась и спросила: «Что ты там видишь?» Я заглянул в бар. Валерия сидела ко мне спиной рядом с режиссером. Они смеялись и выпивали. «Там сидит моя жена – Яна Райчек…» «Дурак, – сказала Кики, – это я Яна Райчек, твоя жена». И мне стало как-то, ммм, нехорошо…
Здравствуй, Секстий Юкунд! Прощай, Секстий Юкунд!
Эпитафия
В какой-то момент истории, а именно в марте месяце 59 года, поведение Нерона резко изменилось. Нерон перестал узнавать окружающих. Специально приставленный раб пояснял императору – кто именно перед ним находится. Память изменила Нерону, и каждого приходилось представлять императору заново.
Около этого времени исчез браслет, который Нерон носил с детства. Светоний рассказывает такой случай… Валерия Мессалина беспрестанно пыталась умертвить сына Агриппины. Убийцы, нанятые Валерией, преследовали юного Нерона буквально по пятам. Однажды злодеи проникли в спальню, чтобы задушить Нерона во время полуденного сна. Но бросилась навстречу убийцам ядовитая змея, которая охраняла сон Нерона. Злодеи в ужасе бежали… Как там было на самом деле – никто не знает, но кожу змеиную нашли и, по желанию Агриппины, вправили в золотое запястье, как талисман. Нерон дорожил браслетом, носил на правой руке и никогда с ним не расставался. В марте 59 года этот браслет исчез с руки императора…
Внезапно у императора проснулась страсть к театру. «Встав на сцене, Нерон через консула объявил, что будет петь „Ниобу“, и пел ее почти до десятого часа». Никому не дозволялось выходить из театра во время императорского пения. «Даже по нужде и необходимости», – добавляет Светоний. Он же пишет, что некоторые женщины рожали прямо на театральных скамьях, а многие люди, будучи не в силах дольше слушать и хвалить императора, выбирались из театра через стены или притворялись мертвыми, чтобы их вынесли оттуда на носилках. Нонсенс! Нерон, у которого, по свидетельству историков, был слабый и сиплый голос, не мог распевать со сцены на протяжении многих часов…
Император любил поразглагольствовать и вдруг замолчал и больше ни слова не произнес по-человечески. Ко всем обращался только через глашатая. На протяжении очень долгого времени никто не слышал его настоящего голоса. Он хрипел, прикрывая платком свой рот, от его шепота бросало в дрожь…
«О если бы я не умел писать!» – замогильным голосом произнес Нерон однажды и больше не нацарапал ни единой строчки…
Через год после похорон матери Нерон уничтожил всех, кто знал его с детства. Афрания Бурра, Луция Сенеку, Поппею Сабину – отравил, удавил, забил до смерти театральный император…
Хриплый шепот, постоянно хриплый шепот: «Живу я гнусно, позорно – не к лицу Нерону, не к лицу…»; «Вот напиток, достойный Нерона…»; «Ты пользуешься тем, что Нерон занят…» И вдруг – вопли, завывания в полный голос: «Какой великий артист погибает!..»
Все раздарить я хочу без остатка красивым девчонкам, только беда – ни одна девка не нравится мне.
Надпись, начертанная на развалинах в Риме
Я, Луций Домиций Агенобарб, а впоследствии Нерон Цезарь, родился пятнадцатого числа декабря месяца тридцать седьмого года… в Праге. При крещении получил имя Британик, но практически им не пользуюсь. Цезарь Нерон – мое настоящее имя, истинное обличие и диагноз.
Многочисленные выродки нашей фамилии всегда славились дурными поступками даже среди непритязательных римлян. То раба какого-нибудь зарежем, то в народном собрании выбьем кому-нибудь глаз… И когда над моей головой стали собираться тучи, я решил, не дожидаясь грома, временно укрыться в каком-нибудь потаенном месте – инкогнито. Порывшись в собственной генеалогии, я обнаружил рыжебородого двойника, а вдобавок – актера. Под видом мистерии усадил комедианта на императорское кресло и, хихикая, растворился на глазах у всего Рима. Теперь рыжий Агенобарб, бездарный паяц, казнил, травил, насиловал моих подданных, что мог бы проделывать я, но более одаренно. Освоившись в пакостях, Агенобарб принялся разыскивать меня, здраво рассуждая, что не след нам обоим топтать эту землю и греться под солнцем. Имперские сикофанты обшарили всю поднебесную в надежде нащупать мой след, да тщетно… В Греции обнаружили самозванца, который выдавал себя за Нерона, глупый. Любителя острых ощущений настигли, отрезали буйну голову и отослали в Рим. По свидетельству историков, многие видели в Риме эту голову – она поражала всех диким взглядом, косматой гривой и свирепым выражением лица. Но это был не я…
После смерти Ацерронии и Агриппины я задержался на некоторое время в Байях. Принял участие в похоронах, стоял возле свежей могилы и разглядывал исподлобья своих подданных. Они стенали у гроба Агриппины, показушники; родственники Ацерронии горевали у второго гроба – подружек закопали рядом, близ Мизенской дороги, на местном кладбище. Два холмика земли – вот и все, что от них осталось. Как будто почерневшие женские груди выпирали на поверхность, и я ухмыльнулся от подобного сравнения. Мою гримасу расценили как непроизвольную мимику, как полное расстройство. Я произнес довольно сдержанную речь: «Э-э-э…» – и первым пошел прочь. За мною двинулись и все остальные, только родственники Ацерронии продолжали рыдать у своего холмика.
