Еще до того, как члены совета и синьории начали высказывать свои соображения дожу, Сильвио понял, к чему они сведутся. Все предсказуемо. Сенаторы Фоскарини, Бальби и Градениго будут советовать нанести по пиратам немедленный и мощный удар. Горячие головы, неодобрительно подумал о них Сильвио, готовы вступить в войну по самому ничтожному поводу. Сенатор Корнер, один из членов Совета троих, предложит поискать союзников, прежде чем начинать войну с пиратами.
“Союзники?… Какие еще союзники? – мрачно размышлял Сильвио, дожидаясь, когда начнут говорить Корнер и остальные. – Разве союзники хоть когда-нибудь сделали что-то полезное для Венеции?” Он смотрел на стену напротив, где висело огромное полотно, отображающее прибытие Генриха III в 1574 году. Венеция устроила королю Франции сказочную встречу. Едва не разорили все казначейство, не знали, чем и угодить, понастроили каких-то идиотских триумфальных арок и статуй, закатывали роскошные пиры. Причем на одном из них гостей собралось около трех тысяч, и все убранство, вплоть до салфеток, было сделано из позолоченной сахарной пудры. Собрали во дворце Ка-Фоскари все самые драгоценные ковры, роскошные гобелены, картины, постельное белье из тонкого шелка. Просто из кожи лезли вон, чтобы угодить, и что это им дало? В последующие несколько лет Венецию просто преследовали напасти. Сначала – пожар, едва не уничтоживший Дворец дожей, затем – эпидемия чумы, убившая более пяти тысяч человек. И союз с королем Франции ничем не помог.
Но вот все вроде бы закончили выступать. И единодушно советовали нанести опостылевшим пиратам смертельный удар. Сильвио с отвращением подумал, что ни одному из них и в голову не пришло, что надо просто постараться держаться подальше от берегов Далмации. Такое простое решение. Почему это он всегда должен охлаждать воинственные головы?…
– А что скажете вы, сенатор Сильвио? – спросил дож.
Сильвио поднялся, встал лицом к дожу и синьории.
– Все эти события, о которых сообщил нам адмирал де Пьери, весьма прискорбны, – начал он. – Но затевать войну против ускоков было бы ошибкой. Пиратство распространено чрезвычайно широко. Венецианским купцам и мореходам надо как следует подумать, как справиться с этой напастью.
– Но ведь это произошло в нашей части Адриатики! – воскликнул Бальби, не в силах сдержать эмоции.
– Тем легче будет их избегать, – отрезал Сильвио. – Мы знаем, где они. Их маленькие корабли, о которых поведал нам адмирал, наверняка не способны отплывать далеко от берега. Да, пираты – сильный раздражающий фактор. Но настоящей угрозы они для нас не представляют.
– Если и дальше позволим им разбойничать в Адриатике, это будет означать нашу слабость, – возразил ему Градениго.
– Но мы действительно слабы, – парировал Сильвио, – а потому должны с осторожностью выбирать врагов. Нам, господа, грозит куда более серьезный враг, нежели кучка каких-то далматинских крестьян. Так, например, я узнал, что герцог Оссуна строит новый флот. Всем вам, разумеется, известно, что за последний год он не раз вытеснял наши корабли с целью монополизировать торговлю. Но эти новые его суда вовсе не предназначены для перевозки мирных грузов. Это самый настоящий военный флот. К тому же он повсюду насадил своих шпионов, которые передают ему нашу секретную информацию об Арсенале.
При упоминании о шпионах все сразу снова возбудились и заговорили хором, и Сильвио пришлось повысить голос.
– Лично я считаю, герцог Оссуна положил глаз не просто на Адриатику. Он планирует захват Венеции.
Заслышав это, несколько сенаторов громко ахнули, а члены совета и синьории пустились в споры. Дож взмахом руки успокоил всех, затем обратился к Сильвио.
– У вас что же, есть доказательства того, что Оссуна планирует нападение на Венецию?
– Нет, ваша светлость, не доказательства. Кое-какие признаки, свидетельствующие…
– Признаки? Филипп Третий, может, не стоит и мизинца своего великого отца. Но Лерма – тот человек, с которым можно считаться, а сама Испания богата и процветает, как никогда. Вы что же, предлагаете вступить в войну с Испанией лишь на основе каких-то там признаков?…
– Я предлагаю не разбрасываться средствами и силами, которые еще очень и очень могут пригодиться здесь.
Дож сложил пальцы рук, опустил на них подбородок и впал в задумчивость. Потом поднял глаза и бросил:
– Контарини?
“Разрази тебя гром”, – выругался про себя Сильвио. Дарио Контарини был любимым советником дожа. Мало того, он соответствовал идеальному образу венецианского нобиля: розовощекий, в теле, цветущий, богатый, популярный, жизнерадостный, к тому же обладающий поразительным политическим чутьем. Это последнее качество помогло ему войти в состав синьории еще в совсем “нежном” возрасте – в сорок два года. Сильвио порой казалось – сам он единственный, кто видит истинную сущность этого хитреца и интригана. Двуличный, беспринципный, в любой момент готов поменять мнение, болтается на ветру, точно флюгер, причем всегда поворачивается в сторону более сильных, чтобы не упустить своей выгоды. Но отсутствие всякого уважения к Контарини ситуации никогда не меняло. Все его доводы и возражения молодой сенатор отвергал небрежным пожатием плеч и, казалось, использовал любую возможность, чтобы противостоять ему. Хуже того, он испытывал при этом явное наслаждение. И вот Контарини поднялся, готовясь обратиться к собранию, и на тонком, породистом его лице возникла столь хорошо знакомая Сильвио ехидная полуулыбка. Она предназначалась именно ему.
– Сенатор Сильвио прав, указывая на то, что у нас нет сил и средств вести войну сразу на два фронта, – начал Контарини. – Но в отсутствие реальной угрозы от Оссуны мы не можем игнорировать тот факт, что пираты угрожают материальному благополучию Венеции и отнимают жизни у наших граждан.
“Будь ты неладен”, – выругался про себя Сильвио, а Контарини продолжал все в том же убедительном тоне, подпустив в него для пущей убедительности немного озабоченности. Он продолжал рассуждать о сомнительности намерений Оссуны, но подспудный смысл был ясен: Сильвио – не кто иной, как старый дурак и псих, которому повсюду мерещатся заговоры. Сильвио с трудом сдержался, чтобы не заскрежетать зубами от ярости. Не подобает открыто выказывать здесь свои чувства.
– А поскольку ускоки продолжают пребывать на службе у Габсбургов, – заключил Контарини, – мы можем обрести союзника в лице герцога Савойского.
Дож закивал в знак согласия. Сильвио вдруг почувствовал острую боль в висках. Тупость этих так называемых государственных мужей приводила в отчаяние. Единственным утешением служила мысль: наступит день, и они станут благодарить его за дальновидность. Да куда они денутся, конечно, будут кланяться и благодарить и изберут его дожем.
– Возможно, Оссуна как раз и добивается того, чтобы армии Савойи и Венеции начали боевые действия по другую сторону Адриатики, – хриплым голосом заметил Сильвио. – Если таково будет ваше решение, мы даже можем организовать специальный комитет по торжественному приему герцога в Маламокко.
– Довольно, Сильвио, – оборвал его Бембо. – Мы должны положить конец этим наглым вылазкам ускоков, и ваши предупреждения тоже учтем. Если “Тройка” вдруг обнаружит доказательства, указывающие на то, что Оссуна действительно замышляет заговор, надеюсь, вы сразу же поставите нас в известность.
– Разумеется, ваша светлость, – ответил Сильвио.
Он не сдержался – украдкой покосился на Контарини. Тот смотрел в сторону с притворно рассеянным видом. Но Сильвио был уверен, Контарини прекрасно расслышал распоряжение дожа о том, что надо продолжать разведывательные действия и сбор информации. И Сильвио позволил себе выдавить усмешку. Разумеется, он будет продолжать. Он даже знает, с чего надо начать.
17 декабря 1617 года
Сидя в закрытой гондоле маркиза, плывущей параллельно набережной Моло, Паоло Кальери прислушивался к неумолчному стуку дождевых капель, что барабанили по туго натянутой полотняной крыше. Непогода пришла с востока, еще на рассвете, и к середине дня в Венеции начался настоящий потоп. Дождь потоками стекал с умолкших колоколен, вода каскадами струилась с позолоченных шпилей и куполов церквей и соборов, стекала по каменным стенам дворцов и домов попроще, затапливала булыжные мостовые, а немощеные проулки превратились в реки грязи. Дождь все лил и лил, вода в каналах угрожающе поднималась, по мутной ее поверхности плыли комья спутавшихся водорослей и мха. Порой вся эта грязь исчезала в водоворотах, уходила в темную глубину. Движение по Большому каналу было нарушено и ограничивалось теперь одним галеоном, груженным пряностями и ароматическими маслами. Судно отчаянно пыталось пробиться к Риальто.
Кальери высунулся из-под навеса и оглядел унылую сцену: пьяццетта и площадь Сан-Марко были пусты и безлюдны, точно палуба покинутого командой корабля. Он подумал о своей коллекции паутин, бережно хранившихся между полупрозрачными листами пергамента в самом сухом в доме месте – в ящике буфета у него в комнате. Как ни берег он это свое уникальное сокровище, как ни старался, несчастным паучьим творениям еще ни разу не удалось пережить сырой венецианской зимы. Он обожал любоваться ими, их хрупкое эфемерное изящество поражало воображение. Даже в медленном их распаде Паоло находил нечто прекрасное и изящное. Постепенно паутинки рассыпались в прах и оставляли после себя мелкие, пойманные ими сокровища: прозрачное и переливающееся крыло неизвестного насекомого, блестящее и плотное надкрылье жука. Такие крошечные и полны совершенства – жаль, что ему не хватало времени как следует изучить их.
