— Но я терпеть не могу экономок, — возразила Лорэн. — Они всюду суют свой нос.
— Это же подарок от церкви, Лорэн, — сказала Маргарет Кэски. — Вы не можете от него отказаться. Это было бы воспринято как очень недоброжелательный жест. — И она принялась составлять грязную посуду в раковину.
— Оставь, мама, это обойдется.
— Не хочу я, чтобы какая-то экономка совала нос в ящики наших комодов и столов! — воскликнула Лорэн и, повернувшись к свекрови: — А вас прошу оставить посуду в покое.
Маргарет Кэски вышла из кухни.
— Лорэн, — вступился Тайлер, — мама же просто пытается нам помочь. А Конни Хэтч вовсе не собирается совать свой нос в наши ящики.
— Знаешь что, Тайлер? — спросила его большепузая жена. — Ты просто агрессивно наивен.
Через две недели родилась Джинни Элеанор Кэски. Тайлер теперь и поверить не мог, что когда-то хотел сына.
— Лорэн, — сказал он, склоняясь над женой, чтобы ее поцеловать, — пусть у нас родится еще одна девочка. Пусть будут еще девочки, девочки, девочки!
Нескончаемый вихрь дел. Конни Хэтч приходила по утрам три раза в неделю, но в доме по-прежнему царил хаос. Дети, и пеленки, и бутылочки, и часто раздражавшаяся Лорэн. Однако Тайлер ощущал, как в нем возрастает зрелость. Они с Лорэн уже не дети. Они оба теперь несут ответственность за свою семью, сам он также несет ответственность за свою церковь. Он устало, но с глубокой искренностью возносил великую благодарность Господу. Общество взаимопомощи продлило услуги Конни Хэтч еще на несколько месяцев, и Тайлер каждое утро шел пешком в город, где сначала он молился наверху, в алтаре храма, а потом спускался в свой кабинет, куда порой заходил Скоги Гоуэн — поговорить о рыбной ловле.
А потом в одно совсем не прекрасное утро Лорэн позвонила, не понимая, где она находится.
Во время ее болезни Тайлер каждое воскресенье читал проповедь. Он стоял в храме на кафедре, в своем черном облачении, и проповедовал о великосердечии, о том, что надо проводить жизнь в служении другим, так чтобы и верующие, и неверующие могли чувствовать полную любви доброту и жить в Господней любви, принесенной нам Иисусом Христом. Он говорил о том, что следует воздавать хвалу Богу — всегда. Он пожимал руки прихожан после службы, благодаря тех, кто тихонько говорил ему, что постоянно упоминают Лорэн в своих молитвах. Если его прихожане раньше просто его любили, то теперь они считали его замечательным. «Посмотрите, как он стоит за кафедрой, такой прямой и сильный! — говорили они друг другу. — Разве это не поразительно?»
Но Тайлер не думал, что Лорэн умрет. А ему следовало бы об этом подумать. Его мать это понимала. Понимали это ее родители. Понимали доктора. Понимала сама Лорэн. Она издавала такие воющие звуки, что по ночам он давал ей успокоительные и болеутоляющие, которые приносил доктор. И он снова и снова повторял ей, что она не умрет. «Просто потому, что ты этого не хочешь?» Она кусала его руку, она выхватывала у него флакон с таблетками и пыталась проглотить сразу все, тогда ему приходилось держать ее лицом вниз и засовывать ей пальцы глубоко в рот, а она кусала эти пальцы… Когда Лорэн успокаивалась, он утирал ее лицо салфеткой и сидел рядом с ней, пока она спала, и августовский свет падал в окно. Тайлер был полон Тем Чувством. Господь был здесь, с ним, в этой комнате.
Просыпаясь, Лорэн наблюдала за ним.
Если в городе были люди, представлявшие себе, как священник держит в своих объятиях жену, шепча ей последние слова любви, они рисовали себе неверную картину. Лорэн отворачивалась, увидев его, и произносила слова, которые он никогда не мог забыть. Приезжали ее родители, и она велела им убираться вон. Она велела его матери держаться подальше от ее комнаты. Конни Хэтч отправили восвояси. Приехала Белл — забрать к себе детей. Тайлер сидел у кровати Лорэн, и, когда она отдыхала, его благодарность была неизмеримо огромна, но, когда она просыпалась и начинала обираться,[73] это становилось непереносимой мукой. Какое-то время казалось, что ей стало лучше: она снова могла сидеть, могла говорить. И ее яростные слова, обращенные к нему: «Знаешь, Тайлер, ты такой трус!» А потом — невозможное, невообразимое, совершенное им: когда она спала, Тайлер оставил флакон с таблетками рядом с ней, на кровати. Он спустился посидеть с матерью, прислушиваясь к малейшему движению наверху. Через несколько часов он медленно-медленно поднялся по застланной ковровой дорожкой лестнице. Его молодая жена была мертва.
«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей… ибо грех мой всегда предо мною. Помилуй меня, Господи… ибо я в горести, иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя…»[74] В тот первый год Тайлер с нетерпением ждал прихода зимы, но, когда зима пришла, он обнаружил, что никакой разницы нет: Лорэн населяла и зиму. Когда выпал снег, он дал согласие присутствовать на многих заседаниях многих комитетов, и его дни проходили в поездках на машине: отвезти Кэтрин к тому или иному бебиситтеру, отправиться в тот или иной близлежащий городок на заседание. Иногда он приезжал на заседание, которое прошло накануне; он отправлял письмо, забыв наклеить марку, а когда оно возвращалось, он шел в амбар и швырял в стену молоток, а потом давал себе пощечину такой силы, что из глаз сыпались искры. По вечерам, когда дочь была уложена в постель, он надевал пальто и выходил на крыльцо выкурить трубку. «Господи, не скрывай лицо Твое от меня в дни горести моей… ибо я ем пепел как хлеб, и мешаю питье мое со слезами…»[75]
Пришла весна, лето, затем осень. Перемены эти происходили где-то далеко от него.
Друзья по колледжу, по семинарии приглашали его пообедать вместе. Его прихожане приглашали его в гости. Однако ему трудно было долго находиться где-то, и он использовал в качестве предлога необходимость вернуться домой — к Кэтрин. Но только когда его мать сказала ему: «Тайлер, наша девочка больше не разговаривает», он понял, что это действительно так. Так что он стал читать дочери и задавать ей вопросы, но она не очень много говорила в ответ, хотя могла повторять Господнюю молитву, когда он молился вместе с ней перед сном.
Появилась Белл. Она купила Кэтрин новые туфельки, а Тайлер вместе с матерью и самой Белл попытался устроить по этому поводу веселую суматоху: «Красные туфельки, Кэтрин! Как чудесно! Разве тебе не всегда хотелось, чтобы у тебя были красные туфельки?» Но Кэтрин уткнулась лицом в колени отца и не подняла головы, даже когда бабушка выговорила ей: «Ты могла хотя бы сказать: „Спасибо, тетя Белл!“»
Тайлер надеялся, что после этого первого года горе его ослабеет. Но такого не случилось. Когда желание Дорис Остин добиться нового органа для церкви стало ему известно — казначей церкви, члены Церковного совета, даже диакон говорили ему об этом от ее имени, — это было так, словно они указывали ему на муравья в дальнем конце комнаты. Когда миссис Ингерсолл вызвала его в школу для беседы и сказала, что Ронда Скиллингс готова применить психологические методы, чтобы облегчить травму Кэтрин, все его существо залил непреодолимый мрак другого рода, который Тайлер почти готов был приветствовать.
Казалось, только в присутствии Конни Хэтч он вспоминал о том, каким был прежде. Когда она рассказывала ему о Джерри, о Бекки, о ее собственных разочарованиях, когда она вдруг начинала смеяться из-за их обоюдного согласия по поводу какого-нибудь мелкого жизненного затруднения, так что ее зеленые глаза увлажнялись от смеха, то, вспоминая об этом позже, после того, как Конни уходила домой, он думал: «…ты снял(а) с меня вретище и препоясал(а) меня веселием…»[76]
Наступил ноябрь, дни шли за днями, а о Конни не было ни слуху ни духу. Тайлер не видел ее уже три недели. Он звонил Адриану Хэтчу, но каждый раз новости были все те же, то есть никаких. Притихший фермерский дом, как только Кэтрин отправлялась в школу, казался огромным в своем безмолвии, и Тайлер все надеялся, что Конни может неожиданно появиться. Но в доме стояла полная тишина, если не считать звука капель, падавших из крана на кухне, который теперь вдруг потек. Тайлер попытался поменять в нем прокладку, но у него так дрожали руки, что он оставил эту затею. Рука дрожала и когда он составлял список продуктов, которые собирался купить в магазине. Его мать оказалась права: мужчинам невдомек, сколько труда требует забота о ребенке, — иногда Кэтрин отправлялась в детскую школьную группу в той же одежде, что надевала накануне. Вечерами он разогревал себе банку мясной тушенки, а Кэтрин сидела с плошкой отваренных в молоке «Альфа-бутс» на столе перед нею. Он ел тушенку прямо со сковородки, пока дочь наблюдала за ним, болтая ногами.
