– Круг общения – это, наверное, и есть основная причина, заставившая нас выбирать уединение, – снова начал Анатолий Фёдорович. – Общаться можно только на равных, при наличии одинакового интереса и доверия. В противном случае это уже не общение, а обучение. Давление с целью навязать свою точку зрения. В городе, и вообще в большом коллективе, настоящее общение в принципе невозможно. Нет единомыслия. Есть авторитеты, их все слушают и приводят в пример. А есть и просто горлопаны, которые пропагандируют свою, а чаще всего чужую, точку зрения, заставляя окружающих её принимать, пусть даже силой. У Олега, правда, были и другие причины удалиться от общества, но для нас с Фёдором Ивановичем они были далеко не основными. Хотелось понимания и осмысления при общении.
– Меня лично на переезд толкнуло не только это, – продолжил Олег. – Я уже говорил вам, что почувствовал в себе раба. И это чувство усугублялось, несмотря на переезд в глубинку. Давление на личность и стремление закабалить человека процветает в провинции, пожалуй, даже больше, чем в столице. Каждый начальник, даже самый мелкий, здесь мнит себя чуть ли не царём, безнаказанности гораздо больше. Всюду круговая порука. Как раньше говорили, «рука руку моет». Искать правды и справедливости негде, а о понимании и говорить нечего. А попытки проявлять самостоятельность просто пресекаются. Я же мечтал о свободе. Где её искать, если не вдали от людей?
– А я вообще вёл отшельническую жизнь, вы видели. Так что для меня нынешнее житьё просто рай. – Фёдор Иванович говорил это с нескрываемым чувством радости в голосе. – А с такими удивительными людьми рай вдвойне, ведь теперь я могу делиться своими мыслями, и меня понимают. Кстати, о понимании. Я ведь только здесь, общаясь, до конца понял ваши слова о куколке души. Ведь они объясняют и старость с её лишениями и трудностями, и болезни пожилого возраста.
– Каким же образом?
– Да таким, что как всякая куколка, тело должно разрушиться, чтобы выпустить на волю бабочку. Душе становится тесно в теле, она готова выпорхнуть, а тело её ну никак не хочет отпустить, ведь без неё существование невозможно.
– Да, пожалуй, это объяснение. Неужели вам хватило для таких размышлений одного сказанного мной тогда слова?
– Слово слову рознь. Бывают слова-открытия, слова-озарения. Примерно такими и были те слова, сказанные вами напоследок. Я ведь тогда сразу на ещё один свой вопрос сумел ответить. Никогда не понимал, почему все религии так категорически не приемлют самоубийства, даже не хоронят самоубийц вместе с остальными. Оказывается, всё просто. Разрушьте куколку до того, как бабочка сформировалась, и бабочке конец. Вот вам и одно слово.
– Спасибо за оценку. Честно говоря, я рад, что вы меня так поняли. К сожалению, в жизни меня чаще не понимают. Вроде бы говоришь простым языком, русскими словами, неужели трудно понять высказанную мысль? Ан нет, чаще выхватывают из контекста отдельную фразу, искажают её смысл, а потом набрасываются с обвинениями в некомпетентности и необразованности. Даже читая мои рассказы, люди редко доходят до смысла написанного. Сразу начинают учить, как правильно писать, правильно говорить и излагать мысли, как сделать написанное увлекательным для чтения, пусть даже и не содержащим никаких мыслей вообще.
За разговором мы засиделись до утренней зари, не замечая времени, нам было весело и интересно. Когда заметили, что на востоке посветлело, решили всё же немного поспать, а беседу продолжить на другой день. И таких дней было немало. Мне показывали, как устроено поселение, знакомили с новыми людьми, рассказывали, кто и чем предпочитает заниматься. Было удивительно наблюдать за общением людей, к участникам разговоров возникало тёплое родственное чувство. Они были так открыты и откровенны, как будто на земле не существовало лжи и корысти. С каким удовольствием люди принимали участие в общих делах, даже если это заставляло забросить на время любимое занятие. Но и тех, кто по какой-то причине отказывался, никто не упрекал, и даже нельзя было заметить намёка на недовольство, до такой степени все стремились по-хорошему понять друг друга.
Уезжая через две недели, душой я так и остался с этими людьми. Вынужденный вернуться, я особенно остро стал замечать фальшь и ложь в общении с окружающими. Пока у меня нет такой возможности, но я всё же вернусь туда, на берег прекрасной реки, к замечательным людям. Меня там тоже ждут, мы продолжаем общаться даже на таком далёком расстоянии, благо есть Интернет. Я вернусь, когда не останется сил терпеть рабское существование, когда иссякнет вера в то, что я здесь всё-таки нужен, когда пропадёт желание писать. Вернусь, чтобы хоть под конец жизни почувствовать себя по-настоящему вольным. Убить, наконец, прижившегося во мне раба.
06.02.2012, г. Томск
Стучат колеса. Поезд движется с востока на запад. Путь из нашего провинциального городка до столицы забирает из жизни целых трое суток. Мечты отдохнуть, начитаться книжек вдоволь тают уже часов через пять пути. Бока не выдерживают жесткости диванов и колесного стука в ребра. Глаза моментально устают от беспрестанной тряски и качания вагона. Оставались бы лишь скука да уныние, если бы не удивительная способность поездов развязывать языки. На этот раз моими попутчиками оказались три человека из разных мест, до этого незнакомых друг с другом. Парень, девушка и не очень молодой монах, примерно мой ровесник. Пара, сообразив, что с нами нечего ловить, быстро нашли себе развлечение, занявшись игрой, называемой «вагонный роман». Бегали покурить, слушали вдвоем плеер, разделив одни наушники, покупали пиво и, наконец, совсем пропали в каком-то купе, где играли на гитаре. У нас же долго стояла тишина, прерываемая редкими, ничего не значащими фразами, пока монах не прочитал название книжки, подрагивающей у меня перед глазами от тряски, и исполняющей скорее роль ширмы, чем источника знаний.
– Вы на самом деле этим интересуетесь, или так, времяпрепровождение?
– Вообще-то, интересуюсь. Правда, должен сразу предупредить – я неверующий, и жизнь души после смерти интересует меня не с точки зрения религии.
– Это неважно, я тоже не верю в богов, придуманных религиями. Но о жизни после смерти знаю не из литературы, не понаслышке, а из личного опыта.
Удивило то, с какой легкостью человек, носящий одежду священнослужителя, признается в том, что не верит в Бога. Обычно это всегда тщательно скрывают, маскируют библейскими цитатами и витиеватыми философствованиями, а тут нате вам, с первого слова – и правду матку в глаза. Что-то не вязалось, и меня это заинтересовало. Заметив во мне заинтересованность, монах тут же насторожился и стал немногословен. Но я-то уже был заинтригован, и отступать никак не хотелось. Поэтому я позволил себе некоторую бестактность, надеясь заставить его оправдываться либо, разозлившись, нападать. Таким образом мне хотелось его разговорить.
– Впервые вижу неверующего монаха, так открыто об этом заявляющего. Вы так всех верующих распугаете, не говоря уже о том, что новой паствы не найдете.
Но мой номер не удался. Монах взглянул на меня, чуть виновато кивнул и опять ушел в размышления. Я мысленно обругал себя и снова спрятался за книгу.
– Вы кто по профессии? – спросил монах, не поднимая головы.
– Бывший офицер, сейчас компьютерщик. А что, это имеет значение?
– Да. Мне бы не хотелось, чтобы вы были врачом. Особенно психиатром.
– Что, доводилось сталкиваться?
– Нет, – тихо проговорил он и, помолчав, еще тише добавил: – Пока.
Я молчал, шестым чувством поняв, что между нами возникло доверие, и любое слово может его разрушить.
– Это произошло на рыбалке, – словно еще сомневаясь, начал монах. – Вы сразу поняли – по сути, я вовсе не монах. А в то время был обычным человеком, работал на заводе электриком. Мы с другом стараемся хоть раз в году, летом, уехать подальше от людей, на реку, с ночевкой. Как всегда, забрались в самую глушь, куда, кроме как на мотоцикле, не доберешься. У моего друга есть «Урал». Все было как всегда, только червей в этот раз не набрали, очень спешили на реку, и просто из головы вылетело. Представляете, рыбачки? За рыбой без наживки. Хотя, правду говоря, рыбаки мы аховые. С рыбой домой не возвращаемся. Но ритуал есть ритуал, вот и полезли по прибрежным зарослям. Я забрался в какую-то неглубокую ложбинку и увлеченно начал рыться в земле, благо червячки изредка попадались. По дну ложбинки тек небольшой ручеек, впадающий в речку. Вроде ничего особенного, но вот берега очень уж странные. Они были покрыты чем-то бурым, вроде маслянистой ржавчины. Как я потерял сознание, не помню. Следующее отчетливое воспоминание – вид ложбинки сверху. Я увидел, как мой друг ташит кого-то под мышки к мотоциклу, и только через некоторое время понял, что он ташит меня. Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать. Как можно меня тащить, если я здесь? Я попытался заговорить с другом, но он меня не услышал. Он возился со мной, лежащим внизу. Пытался делать искусственное дыхание, массаж сердца, слушал пульс, заглядывал в глаза, дико ругался и кричал на меня. Потом погрузил в коляску, как сумел, и, не жалея мотоцикла, помчался в город. Я, который лежал в коляске, не шевелился и не дышал. А я-другой наблюдал за всем сверху, нисколько не отставая от мотоцикла, но не чувствуя при этом никакого движения. Мне не было больно, не было страшно, я просто был рядом и наблюдал. Так мы домчались до больницы, где меня тут же взяли в оборот. Правда, я не заметил особой рьяности, но мне делали все, как положено. Кололи уколы, даже в сердце укол сделали, били током, накачивали легкие грушей. Со стороны было видно, что делается все для проформы, чтобы потом нельзя было сказать друг другу, что ничего не было сделано. Потом пришел седой врач, долго слушал меня через стетоскоп, что-то сказал, чего я не расслышал, и меня повезли в палату. Конечно, не меня-другого, наблюдавшего все сверху, а того, на каталке. К нему подключили какие-то приборы, вставили трубки, подсоединили кучу контактов и оставили одного. Я попробовал приблизиться к тому, кто лежал внизу, я даже прошел сквозь него, сквозь его постель, но ничего не почувствовал. Ничего не менялось, лишь изредка в палату заглядывал кто-нибудь из медперсонала. Друг уехал на мотоцикле, оставив меня. Мне стало скучно, и я отправился домой. Попал я туда, как ни странно, раньше друга, и передо мной разыгралась вся сцена во всей своей неприглядности. Друг не мог поднять глаз, считая себя виноватым во всем, а жена изображала глубокое горе, рыдала, билась в истерике, выгоняла друга, потом догоняла, требовала немедленно отвезти ее в больницу, и тут же изображала полную невозможность куда-либо ехать. В общем, отвратительно и до предела фальшиво. Друг ушел еще более подавленный, а жена тут же стала обзванивать всех знакомых и родственников, утверждая, что я умер. К моему телу она явилась только на третий день. Я за это время успел посетить и родственников, и друзей, и только теперь понял, кто есть кто, и кто как ко мне относился на самом деле. Дико узнавать, что любят тебя вовсе не те, кто беспрестанно об этом говорит, а настоящими друзьями были совсем не те, кто часто уверял в своей дружбе.
