Но кто виноват больше — Ларичева или ее современники? Это еще вопрос, бо-о-ольшой такой, и нешуточный.
А все почему? Потому что внутренне Ларичева отказалась от себя пишущей. Она, пламенный пассионарий своего ремесла, она вдруг сказала небу, что отказывается! И небо опять дало ей понять, что так нельзя. Ларичева, грешным делом, может подумать, что рука ее порезана, чтоб не писать. Но какой смысл ранить ей руку, если она и так уж бросила? Непонятно. Возможно, это был ей намек не на ее смирение, а наоборот? Ведь она уже напросила однажды чужой боли не по силам и получила ее, а здесь не то же ли самое? Ведь пораненная рука должна бы ей сказать и другое — не бери на себя слишком много, Ларичева, не твое дело судьбы вершить, судьба твоя уж решена, ты лишь прислушаться должна. Тебя направили и подтолкнули, ты догадалась и пошла, все остальное дело не твое. А ты талант зарыла в землю вместе с тяпкой и думаешь судьбу перехитрить! Все твои беды только частности, мелкие остановки по стержневому тракту. Надо же отличать, Ларичева, конкретное и общее, детальное и генеральное. Но где тебе увидеть мокрыми от слез глазами, туманится в глазах, сиреневый туман над нами проплывает, где тебе, слабая женщина, понять мироздание, ты, мелкий общественный деятель в эпоху Забугиной…
Однажды после второго декрета Ларичева поехала в командировку в город юности. Если б не город юности, никакой обмен опыта был бы невозможен. А так даже невозможное стало возможным.
Ларичева колыхалась в жарком автобусе и думала, что при здешнем техобеспечении все вопросы сортировки сошли к нулю, а вот у нее дома сортировщицы сломали сортировочный агрегат за много тысяч, как луддиты какие. И опять все вручную пошло, и опять недельные завалы. Ну, где тут техпрогресс искать, в каком углу? Можно посадить в тюрьму сортировщиц, но останется начальник филиала, который, вроде, не виноват. Но он сам такой мешок, что… Ой, вон тот человек… В параллельном трамвае человек ехал в ту же сторону! Похож на Латыпова.
Ведь это он… Или очень похож. Ларичева стала биться в автобусе, как щука в проруби, всех растолкала и выпала в кипящую толпу. Она перебежала дорогу, вскочила в трамвай.
Латыпов смотрел на нее без выражения. Не помнит!
Ларичева безобразно покраснела и не знала, что делать. Вышла, стала ходить по остановке, качаясь от горя. Оказалось, вышла не одна. Он подошел, взял ее за плечи: “Привет?” И сразу стала Ларичева маленькой глупой студенточкой.
Они пошли вдоль проспекта, залитого солнцем, как когда-то ходил он с той красоткой с вишневым ртом, и Ларичева часто смотрела им вслед. Они шли — оба в черных брючных костюмах, в черных очках стрекозиных, оба высокие и тонкие, обдуваемые весенними ветрами… Говорят, они и женились так же экзотично — в белых брюках и рубахах поверх, только у нее за ухом цветок. И из загса на пароход, где и происходила свадьба. Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, а Ларичева нет: ее забрали из роддома с ребенком, и ладно. Потом она как видела процессии в цветах, так начинала шмыгать и моргать.
Вошли прямо с проспекта в антикварную дверь — Латыпов открыл ее своим ключом. Это была комната с тяжелыми шторами и подсвеченным двестилитровым аквариумом.
— Что это?
— Комната смотрителя музея.
— А где музей?
— Через стенку.
Сели в волшебный угловой диван пить легкое вино с зеленой дыней. Ларичева таращилась на большую вздыбленную тахту — он перехватил взгляд, смущенно бросил туда плед, прикрыл красноречиво скомканные простыни.
— Ты водишь сюда своих подружек? — простодушно спросила Ларичева.
— У меня своя жизнь, — заметил Латыпов, — она состоит не только из подружек. Просто в данный момент данное помещение свободно. Или ты предпочитаешь сквер от слова “скверно”?
— Нет, но если сюда войдет смотритель, а мы тут с тобой лежим…
— Лежим? Смотри-ка! В институте ты, кажется, была самым синим чулком.
— Да я и сейчас не лучше. Но в институте я тебя боготворила. И ее, потому что ее боготворил ты. Поэтому ничего нельзя было. А сейчас еще больше нельзя…
— Но почему? — Институтский бог щурился, чуя приключение.
— Тебе не надо. Даже когда тебе было надо — и то не бросался. Она тебя унижала, а ты, ты бледнел и ничего не требовал. И когда порезал руку — особенно… И когда на поле она пошла к тебе с платочком…
— Ты и это помнишь? С ума сойти. Неужели это было так очевидно?
— Да уж. И как не помнить, если я рехнулась с горя. Ты для меня был потерян, но ты-то, ты зато был счастлив…
— Да что ты теперь-то плачешь, смешная? Иди-ка… Не надо дрожать, ты ведь меня знаешь сто лет…
— Не иди-ка… Не надо…
Тут вошел смотритель.
— Пардонте, предохранитель убран.
— Ничего, старик, это ты прости, что мы съели твою дыню.
Смотритель осмотрел помещение, действующих лиц, достал еще дыню, забрал нечто из холодильника и повернул на выход.
— Да куда ты, старик. Давай сюда.
— А дама?
— Дама “за”, — всхлипнула Ларичева. — Садитесь. Сюда бы еще мужа, тогда бы вы вообще легли от смеха.
— Зачем, мы можем лечь и без мужа. А он там не растеряется без вас? — Смотритель заблестел глазами.
— Нет, он не теряется никогда и ни с кем. Да я не против, пусть. Я даже сама говорю — не упусти эту красотку, ты нравишься ей… У него после этого настроение прекрасное, и обнимается все время…
Латыпов и смотритель переглянулись.
— Неизвестная порода женщин. Наука проморгала это дело.
— Нет, старик, это я проморгал. Если бы я выбрал ее, она была бы моей женой. Но я выбрал другую и подписал себе приговор.
Ларичева не поняла насчет породы, потому что была в черной футболке, белой юбке и в танкетках без задников, это удобно в дороге. Потом Латыпов и смотритель нежно ее расцеловали и дали еще полдыни в целлофан, а потом поехали к Латыпову домой праздновать семнадцатилетие его свадьбы. Это вообще было что-то жуткое, потому что жена Латыпова, главный экономист авиационного завода, женщина с вишневым ртом, долго придиралась к ворсинкам на бокалах и тонко резала московский карбонат. Она также в упор не видела Ларичеву, будто та была привидением, а изысканного, с вьющейся гривой, узкоглазого, точно арабский принц, Латыпова распосылала на кухню и в гараж и называла его “дорогая”. Приходил взрослый сын Латыпова, брал за шею громадного пса и, посветив в прихожей студенческой улыбкой Латыпова, навсегда исчезал в тенистой тьме двора. А сам Латыпов, нерассказанная сказка, молча и стремительно пил коньяк, после чего и заснул за спиной Ларичевой прямо на диване. И у нее спину жгло, как от костра.
— Утомилась, милая, — едко молвила жена, главный экономист. Она стала еще лучше, еще больней хлестала по глазам ее жестокая красота. — А ты таскалась с ним еще тогда или только теперь?
— Когда тогда? В институте, что-ли?
— А когда же. Я ведь все знаю. И как ты зимой к нему на свидания бегала, и как у изголовья сидела, экзамен пропустила.
У Ларичевой от ужаса заболел живот.
— Да ведь он болел! У него был гайморит, могли вообще продолбить башку!
— Не ты ли его излечила? Ты же такая добренькая у нас. Может, ты и ремонт за него доделаешь?
— Нет, — сказала Ларичева, — никогда. А то, что любила его… Это было всегда. И тебя тоже. Ты ничего не поняла. Он звал меня тогда, когда с тобой не мог договориться! Просил, чтоб я поговорила… Но как я могла? Ведь мы почти знакомы не были!
— Чушь. А цветы в день свадьбы не ты присылала?
— Я! И рассказ про вас написала я. Только ты его не увидишь. Вернее, не поймешь, даже если увидишь!
— Значит, ты его просто утешала? Бескорыстно?
— Да. А как же?
— Но для чего тогда он мне звонил? Я приходила, заставала вас… А ты пугалась! Что ты так пугалась, если ничего не было?
— Не думаю, что он звал меня только чтобы подставить. Что, он не имел права просто поговорить?
— С кем, с тобой? О чем с тобой можно говорить?
Ларичева долго ехала на трамвае с левого берега, ночью они ходили редко. Не может быть, чтоб Нурали шутил с ней, нет, он не такой. Он демонстрировал покорность Ларичевой как охранную грамоту: смотри, мне есть куда уйти… Но сама-то Ларичева, глупышка, она позволяла играть собой. Господи, ну, Господи, ну, пусть его, раз он такой. Но это значит, что рот вишенкой всегда будет считать себя преданной, проданной… Несмотря ни на какие розы, которые Ларичева посыла им чуть не десять лет… Она верила, что ее бессловесное обожание сохранит их. Не знала же она, что в пылу семейных скандалов именно она, Ларичева, являлась причиной и поводом.
Родной город змеился теплыми золотыми огнями, и вокруг Ларичевой летали зарницы старой любви. Она плакала. Она зря шла на жертвы там, в колхозе. Она была против, чтобы кино кончилось, чтобы кинщик заболел. И почему кончилось именно так?!
