Обход был закончен. Все вереницей потянулись к двери. Деон оказался дальше всех от выхода, рядом с дамой-социологом, и, повернувшись, взглянул на ребенка. Тот беззвучно плакал, смахивая слезы своей крючковатой рукой.
— Чего он плачет? — спросил Деон у этой женщины.
— Он ужасно расстраивается, когда его собираются отправлять домой, — сокрушенно сказала мисс Лутке. — Дети глумятся над ним. Там, на улице, он отверженный.
— Ужасно! — возмутился Деон.
Женщина, прикусив губу, опустила глаза.
— Наверно. Но такова жизнь. И я думаю, что этот врач, этот хирург, неправ со своей теорией насчет волос.
— Почему?
— Я почти уверена, что Бобби сам себе расцарапал кожу, чтобы не заживала… ну, чтобы вернуться в больницу. Здесь его дом, здесь он ребенок. Наш ребенок. Ведь мы его создали таким.
И она пошла по коридору, а Деон вместе со всеми направился в буфет.
На столе, как обычно, стояли две бутылки с содовой, стаканы и кувшин с водой, накрытые салфеткой. Один из врачей, сняв чистую салфетку, нахмурился.
— Гадость какая. Никакой заботы о людях. Прекрасно ведь знают, что я терпеть не могу содовой.
Элизабет лежала на тахте, облокотившись на руку, и смотрела в окно на горы — вершины их были скрыты свинцово-серыми тучами, которые рвал, растягивая длинными, узкими полосами, сильный ветер. Но все равно было жарко, потому что бледное зимнее солнце заливало город нещадным светом.
Это воскресенье они решили провести вдвоем у нее на квартире, зная, что могут распоряжаться своим временем, как хотят.
— Правда, какое приятное чувство? — сказала она. — За окном воет ветер, а мы устроились так уютно, и любая непогода нам нипочем.
— Это верно, — мрачно согласился Деон.
Она вызывающе лежала у самого окна нагая, и, хотя окна квартиры не упирались в соседние и они могли не опасаться любопытных взглядов, пуританство нет-нет да и брало в нем верх. Он предпочел бы все-таки, чтобы она ну отодвинулась от окна, что ли.
— Наверно, ужасно быть по-настоящему бедным, — сказала она. — Подумать только, что человеку даже негде укрыться от ветра. Правда?
Она повернулась на спину, и Деон невольно скользнул взглядом по ее телу, вытянувшемуся во всю длину. Она перехватила его взгляд и чуть заметно изогнулась, словно кошка, довольно жмурящаяся и нежащаяся в тепле.
— Я как-то на днях видела твоего знакомого, ну знаешь, этого цветного врача, — сказала она. — Доктора Дэвидса. Я тебе не рассказывала?
— Филиппа? Нет, не рассказывала.
— На автобусной остановке. Он ждал автобус, ну я его и подвезла. — Она покосилась на него из-под полуопущенных ресниц. — Он, должно быть, очень беден, да?
— Ну, я… Да, с деньгами у него не густо. Мать его работает на фабрике. Сам он получает тот же мизер, что и я. Может, даже еще меньше. Ведь он цветной. Не знаю точно, но я слышал, вроде им платят меньше, чем белым.
Разговоры о деньгах обычно вызывали у Элизабет зевоту — точно так же, как беседы Деона на профессиональные темы, однако тут она спросила:
— И сколько он может получать?
— Я получаю двадцать пять фунтов в месяц, стало быть, он не может получать больше.
Она закинула руки за голову, и от этого движения подтянулись, напряглись ее маленькие, словно выточенные груди. Он снова посмотрел на нее всю и отвел глаза.
— Двадцать пять фунтов. Как можно на них прожить?
Деона это немного задело.
— А как я живу? Я не заслуживаю сочувствия?
Она развела руками.
— Тебе отец помогает. А у него нет отца. Или я ошибаюсь?
— Нет. Его отец погиб. Давным-давно, когда они еще жили на ферме. Зато мать работает.
— Право же, наверно, ужасно быть бедным, — повторила она.
— Откуда это неожиданное участие? Ты что, из благотворительного общества?
Она повернулась и стала смотреть в окно, и, когда заговорила, голос ее звучал глухо:
— Ты должен пригласить его как-нибудь. Мы можем устроить… вечеринку, что ли. Не знаю.
— Кого пригласить? Филиппа?
— Ну, а о ком мы говорим?
Деон провел рукой по волосам.
— Ты воображаешь, это очень умно? К тебе, сюда? Да и потом он все равно откажется.
— Почему?
— Он сочтет, что мы хотим… облагодетельствовать его, что ли.
— А я думаю, он придет. Он к тебе хорошо относится.
— Откуда ты знаешь?
— Мы говорили о тебе, когда я его подвозила.
— Вот как? — От одной мысли об этом ему стало не по себе, он даже как-то растерялся. — И о чем же вы говорили?
— О, ни о чем особенно. Ну, о том, что вы вместе выросли на ферме.
— Это я тебе и так рассказывал.
— Да.
Она продолжала смотреть вдаль — туда, где свинцовые тучи клубились у склона горы. Потом рывком села и легким, пружинистым движением гимнастки соскочила с кровати.
— Что мы сегодня делаем? — спросила она.
Несколько разочарованный, он повернулся на бок, оперся на локоть.
— Что?
— Я спрашиваю, что мы сегодня делаем? — повторила она, отчеканивая каждое слово.
Он притворился, что не заметил этой перемены в ней, и снова откинулся на подушки.
— А разве так плохо?.. — И потянулся к ней.
Она оттолкнула его руку, поднялась и стала одеваться, быстрым, привычным движением набросив и застегнув бюстгальтер. Теперь уже и ему хочешь не хочешь надо было вставать.
— Что это на тебя нашло? Я думал, мы проведем здесь весь день.
Она избегала встречаться с ним взглядом.
— Хочется на воздух. Я здесь от духоты умираю.
Тон был такой трагический, что он закатил глаза; она заметила и осуждающе посмотрела на него.
— Минуту назад ты восторгалась тем, что можешь сидеть здесь, укрывшись от ветра, — проворчал он, тоже одеваясь. — А теперь.
Она повернулась к нему спиной и бросила:
— Застегни молнию на блузке. Он неохотно подчинился.
— Ну и куда же мы, к черту, пойдем?
Она бросила на него взгляд через плечо и равнодушно сказала:
— Ты можешь никуда не идти, никто тебя не заставляет.
— Не глупи. Я, конечно, пойду. Но куда?
— Нет, я серьезно, — сказала она с тем же раздражающим безразличием. — Ты можешь никуда не идти.
Он промолчал, изо всех сил стараясь сдержать нараставшую злость.
Они поехали в ее машине, в Фолс-бей остановились и побрели против ветра по пустынному пляжу. Сначала он шел нехотя, но скоро почувствовал даже удовольствие от сознания, что вот идет наперекор сбивающему с ног ветру. Океан являл собой нагромождение зелено-белых валов, и чайки, словно воздушные змеи, взвивались в грязно-серое небо.
Возбужденный этим ветром и грохотом прибоя, словно мечом рассекавшего воздух, он схватил ее за руку и увлек за собой в неистовом беге. Она ответила ему тусклой улыбкой и, пробежав несколько шагов, попыталась высвободиться. Но, высвободившись, она не остановилась, а понеслась вскачь в каком-то диком танце, одинокая, внутренне сосредоточенная — золотые волосы вздымались и опускались в такт ее прыжкам вдоль кромки ревущего океана.
На обратном пути они наговорили друг другу кучу всякой чепухи, начав с чего-то настолько пошло-никчемного, что Деон, как ни силился, не мог потом вспомнить с чего.
Они расстались у ее дверей в удручающем молчании, и Деон в весьма угрюмом настроении отправился на своей машине в клинику. День пропал, и остаток воскресенья он провел у себя в комнате, читая газеты.
Назавтра, почувствовав раскаянье, он решил позвонить ей, но там не ответили. Может, это и к лучшему, подумал он.
Потом его захватил этот случай с малышкой Фаулер, и он забыл про Элизабет.
Мать первой обратила внимание на маленькую розоватую кисту еще три месяца назад, когда однажды купала Мэри-Джейн.
Она раздела ребенка, но Мэри-Джейн непременно хотела, чтобы ее кукла тоже купалась; она стала снимать с нее платье, и мать терпеливо дожидалась, поглядывая на девочку с ласковой улыбкой. Когда-нибудь она вскружит не одну голову, подумала мать, окинув взглядом ладную фигурку дочери.
Тогда она и увидела это. Оно висело в промежности крохотной гроздью. Мать нагнулась, чтобы рассмотреть получше.
— Что у тебя здесь, дорогая, не болит? Вот здесь.
— Нет, — ответила девочка. Она тщетно пыталась расстегнуть большие пуговицы на платье куклы. — Не знаю.
Женщина в тот же вечер сказала об этом мужу и уговорила его осмотреть ребенка — не без труда, правда, потому что он странный человек и с какими-то своими странными, непонятными представлениями о скромности, даже когда это касается собственного ребенка.
— Понять не могу, отчего бы это, Джек, — сказала она, обеспокоенно вглядываясь в его лицо. — Завтра же надо показать ее врачу.
