При словах «сухожилие повреждено» я морщусь. Она снова усмехается. Сегодня она часто усмехается на мой счет.
— Чем дольше будет заживать, тем дольше ты не сможешь подойти к своим инструментам, — напевно произносит она. Я улавливаю двусмысленность в ее тоне и, наверно, мог бы неубедительно возразить, что у меня есть правая рука, но она знает, что попала в точку, и я слушаю. — Компромисс, — говорит она, хватая свой телефон и набирая сообщение. — У Марго сегодня свободный вечер. Если она дома, пусть посмотрит твою руку. — Через несколько секунд телефон пикает, и Настя показывает мне дисплей. Приходите.
Часом позже мы снова у меня дома. Рана моя обработана, рука перевязана. С меня взяли слово, что я не буду прикасаться к инструментам как минимум неделю — в зависимости от того, как будет идти заживление.
— Теперь и у тебя с левой рукой проблемы. — Настя поднимает мою перевязанную руку, поворачивает ладонью вверх. — С ума будешь сходить, да?
— Вполне вероятно. — Мне даже страшно подумать, что неделю или больше я вообще не смогу работать.
— Даже посуду не сможешь мыть. — Эта мысль ее забавляет.
— Будем есть из бумажных тарелок, — сухо отвечаю я.
— Я сижу с тобой во время твоих сеансов психотерапии, — говорит Настя, и мне нужна минута, дабы понять, о чем она говорит. Гараж, инструменты, доски, работа. Моя психотерапия. То, что помогает мне не чокнуться. — Хочешь попробовать мой способ лечения?
Как выясняется, она лечится бегом. Причем это не бег трусцой. Не легкая пробежка. Она несется во весь опор. Миниатюрная, на вид будто фарфоровая, она три дня подряд задает мне жару, муштрует, как самый настоящий инструктор по строевой подготовке. Я изнурен, чувствую себя жалким и несчастным. Каждый раз меня тошнит. Как же мне это ненавистно.
Поспевать за ней сил не хватает, по крайней мере, на больших расстояниях. Ноги у меня длиннее, и в спринте я ее обгоню, а вот выносливостью похвастаться не могу. Она способна держать высокий темп на протяжении нескольких миль, но делает она это, насколько я могу судить, не ради приобретения хорошей спортивной формы. Бежит так, будто за нею кто-то гонится.
— Тебя не будет постоянно рвать. Скоро станет легче, — говорит она, стоя в нескольких шагах от меня, когда я опорожняю свой желудок в живую изгородь возле чужого дома. Не повезло тем, кто в нем живет.
— Только если я и дальше буду бегать, — отвечаю я, думая, что мне следует брать с собой на пробежку бутылку воды для полоскания рта. Или хотя бы жвачку.
— А разве нет? — Не с удивлением, не с любопытством. Разочарованно.
Я не люблю разочаровывать. Тем более ее. Если она хочет, чтобы я с ней бегал, я буду бегать. Может быть, в конце концов ей надоест подстраиваться под меня и она отошлет меня домой, где я смогу укрыться в своем гараже. Бег — по ее части. Мне лучше удается прятаться.
Когда мы возвращаемся ко мне, я немедленно иду в душ, сказав, что могу отвезти ее домой, когда искупаюсь. Мне приходится выдергивать себя из воды, потому что я мог бы простоять под душем всю ночь. Все тело жутко ломит.
На журнальном столике в гостиной, куда я прихожу после душа, меня ждет записка.
«Надо бежать — я без шуток. Не могу за себя поручиться, зная, что в соседней комнате ты стоишь мокрый и голый. Не хотелось испытывать судьбу. До завтра.
P.S. Твое выстиранное белье я сложила. Не переживай. Трусы не трогала».
В конце вместо подписи Настя нарисовала маленькое улыбающееся солнышко, что для нее совсем уж нетипично.
Я иду в постирочную. На стиральной машине лежит стопка аккуратно сложенного чистого белья. Я открываю дверцу сушилки. В ней остались одни только мои трусы.
Настя— Мороженое.
Я знаю это слово. Мне оно нравится. Я поднимаю голову от учебника по физике, который был моим верным спутником последние три часа. Я никогда не сдам этот экзамен. Мне вообще не следовало записываться в этот класс. Приходится все учить с нуля. Джош останавливается рядом, наклоняется надо мной, захлопывает мой учебник. Наверно, слышал, как я бранилась несколько секунд назад.
Учеба никогда не была моей сильной стороной. Я не очень умна, что без труда доказываю сама себе по несколько раз на день. Вот Ашер умен. Он у нас в семье ученый. У Ашера бейсбол и школа. У меня было фортепиано. Теперь нет ничего.
— Тебе нужно поесть мороженого. Едем. Прямо сейчас. — Опять голос сердитого папаши.
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас. Помнишь, ты говорила: если ты не наелась мороженого, произойдет что-то плохое. Как раз такой случай. Ты нервничаешь, дуешься, как пацан, которому не удалось перепихнуться.
— Милое сравнение. — Они и правда, что ли, злятся?
— Извини, но это так. А хмурое Солнышко никому не нравится. Это противоречит законам природы. — Джош отодвигает мой стул, вместе со мной, от стола.
— Послушать тебя, так я капризный четырехлетний ребенок. — Капризный — надутый, раздражительный, сварливый, угрюмый, строптивый. Это я у Ашера нахваталась, пока он готовился к экзаменам.
— Ты ведешь себя как капризный четырехлетний ребенок. Только выражаешься более цветисто. Поднимай свою задницу и в машину. Поехали. — Он берет ключи, идет к выходу, распахивает дверь, ждет.
В восемь часов вечера мы останавливаемся у торгового центра, и я иду за Джошем в кафе-мороженое, расположенное в дальнем уголке комплекса. Если не знать, что оно там есть, случайно не наткнешься. Сегодня вторник, в кафе почти никого. Занят всего один столик, в углу. За ним сидит семья с маленьким мальчиком, у которого шоколадного мороженого на одежде больше, чем во рту. Я здесь впервые. Мороженое предпочитаю есть из контейнера, сидя за столом на кухне, где за мной никто не наблюдает. Мороженое поднимает мне настроение. А мне нравится быть счастливой.
Кафе — крошечный рай в пастельных тонах. Маленькое, оно каждым своим пятачком во все легкие кричит: «ПРЕЛЕСТЬ!» В зале — шесть стеклянных столиков. Содержать их в чистоте здесь, где торгуют тающим сахаром, наверно, сущий кошмар. Каркас стульев, как и основания столиков, из серебристого металла; мягкие виниловые сиденья — пастельных тонов: розового, желтого, голубого, бледно-лилового. Я смотрю на себя — черное на черном. Как Эльвира[14], только юная, вдруг попавшая в рекламу косметической фирмы «Бонне Белл».
Девушка, что вытирает столики в зале, мне не знакома. Ту, что находится за прилавком, я узнаю. Это старшеклассница Кара Мэттьюз, я видела ее на занятиях по музыке, которые теперь не посещаю. Она смотрит на нас, когда мы входим. Потом, должно быть, сообразив, что ведет себя бестактно, тотчас же отводит взгляд, но совершенно ясно, о чем она думает. Настя Кашникова и Джош Беннетт вместе пришли в кафе-мороженое во вторник вечером. Звучит как начало дурацкой шутки. Или апокалипсис.
— Тебе какое? — спрашивает Джош, зная, что я не могу ответить ему здесь. Я нетерпеливо вскидываю брови. В ответ на мой раздраженный взгляд он выставляет вперед ладони: прости! — Не хотелось бы прослыть шовинистом, но, если ты не скажешь, какое тебе мороженое, мне придется полагаться на свой выбор. — Голос у него озорной, и я ему не доверяю. Пожимаю плечами. Это у меня здорово получается. Лучше только кивать умею.
Делать нечего. Я сажусь, устремляю взгляд в окно, чтобы не смотреть на Кару Мэттьюз и не давать ей повода смотреть на меня. Слава богу, что я все еще в своей «школьной форме». Джош идет к прилавку. Его голос доносится до меня, но слов не разобрать. Зато я хорошо слышу Кару.
— Серьезно? — смеется она. Интересно, что он ей сказал? Он говорит тихо, мне не слышно. Трудно представить, чтобы Джош Беннетт флиртовал с Карой Мэттьюз, — во всяком случае, это за гранью моего воображения. Я вожу пальцами по скошенному краю стеклянного стола, пытаясь предположить, что за мешанину он принесет, — просто чтоб подразнить меня. Наверно, лаймовое мороженое с арахисовым маслом или еще какую-нибудь гадость.
Ожидание длится вечно. Сколько можно заказывать мороженое? Мое терпение на пределе, я уже готова обернуться, когда наконец слышу столь знакомые мне неровные шаги: Джош возвращается к столику.
— А вот и ужин, — произносит он, появляясь у меня из-за спины. В руках у него, наверно, целое корыто мороженого, иначе не скажешь. Джош ставит его передо мной. Очевидно, купил все сорта, какие здесь есть. Вот так же, бывало, поступал мой отец. Отчебучивал нечто абсолютно нелепое, и я волей-волей забывала про все трагедии, омрачавшие мою юную жизнь. Правда, это было до того, как я узнала, что такое настоящая трагедия. До того, как самым страшным несчастьем для меня было то, что у Меган Саммерс наряд красивее, чем у меня, или что я допустила ошибку на концерте. Чарльз Уорд умел приободрить меня, когда я была маленькая. В этом с ним никто и ничто не могло сравниться. Даже целая бочка щенят. Даже подтаявшее мороженое.
