— Не знал, какое ты хочешь, поэтому принес все. — Так и есть. Я смотрю на поднос. Пожалуй, на нем нет только тех сортов, которые еще не придумали. Джош садится напротив меня, кладет локти на стол, безуспешно пытаясь сдержать самодовольную улыбку, расплывающуюся на его лице.
Ручки с собой у меня нет, разговаривать здесь я не могу, поэтому хватаю из сумочки телефон и пишу сообщение парню, что сидит напротив меня. Секундой позже его мобильник сигналит, он достает его и читает письмо из двух слов, что я отправила ему.
Где твое?
И тогда он делает то, что вгоняет в шок даже меня. Джош Беннетт, король мрачных стоиков, смеется. Джош Беннетт смеется, и его смех — один из самых естественных, непринужденных, прекрасных звуков, которые я когда-либо слышала. Я знаю, что Кара Мэттьюз наблюдает за нами и завтра по школе пойдут разговоры. Но сейчас мне на это плевать. Джош Беннетт смеется, и на одну минуту все в этом мире замечательно.
— Мы едем отдыхать на День благодарения, — говорит мне мама по телефону, когда я возвращаюсь от Джоша.
Сейчас десять часов. Меня ждут от нее три звуковых сообщения и одно письменное, которое гласит: «Позвони, пожалуйста». Десять часов для моей мамы — детское время. С некоторых пор. Она допоздна колдует над своими снимками. До того, как я подверглась нападению, она никогда не работала по ночам, как сейчас, — во всяком случае, я такого не припомню. После — я не помню, чтобы она делала что-то другое. Период моей реабилитации стал для мамы самым плодотворным этапом в жизни. По ее словам, она не ложится спать, чтобы всегда быть начеку: вдруг я проснусь и мне что-то понадобится. Но, думаю, она просто не могла заснуть. Лучше уж сидеть за компьютером и работать со снимками, чем лежать в постели, мучаясь кошмарами. Иногда я сидела с ней, потому что тоже не могла заснуть. Смотрела и удивлялась тому, каких высот может достичь человек, подпитываясь чаем и горем.
— Будем жить в чудесном доме. Хотим, чтобы ты поехала с нами. — Она ждет моей реакции. Она всегда ждет. Мама не теряет надежды, что однажды я заполню паузу. Наверно, ей даже все равно, что это будут за слова, лишь бы их услышать.
— Мы думали покататься на лыжах. — На лыжах? Ты серьезно, мама? С моей-то рукой? Я не хочу ехать на отдых. Не хочу кататься на лыжах. Лучше уж схлопотать в морду от вышибалы. Можно несколько раз.
— Я уже разговаривала с доктором Эндрюс. Перед отъездом сходим к ней на прием, пусть посмотрит твою руку. На ее взгляд, все должно быть нормально, если не перенапрягать руку слишком долго. Если рука будет тебя беспокоить, останемся в доме, посидим у камина, будем пить кофе. — Я ненавижу кофе. Я не умею ходить на лыжах. Я родом из Флориды. У меня нет чувства равновесия и координации движений. У меня больная рука, которая самопроизвольно теряет хватку в самый неподходящий момент. Не говоря уже о том, что в ней полно пластинок и шурупов, из-за которых я не пройду ни один металлодетектор в аэропорту.
Мой брат спортсмен. Он, должно быть, на седьмом небе от счастья. Я не хочу, чтобы они не ехали из-за меня, хотя, пожалуй, дело не в этом. Они поедут в любом случае — со мной или без меня. А я не поеду. Потому что там мне будет плохо, и остальные, глядя на меня, будут страдать, и это будет моя вина. Опять. А я устала нести ответственность за чужие страдания. Со своими не могу справиться.
Мама все говорит и говорит. Она не боится, что ее перебьют, стремится обрисовать все плюсы. Ей кажется, что чем больше доводов она приводит, тем они более убедительны.
— Дом большой. Принадлежит Митчу Миллеру, боссу твоего отца. В этом году он туда не поедет и предложил погостить нам. Аддисон тоже поедет. — Аддисон поедет? Нормально. Для мамы главное не нравственность, а успехи в учебе. Мы с Ашером могли бы с половиной страны перетрахаться прямо в ее доме, лишь бы это не мешало нам добиваться успехов. Интересно, это ее правило все еще применимо ко мне, ведь теперь я ни на что не способна? Зная Ашера, охотно допускаю, что он, поди, еще ни разу и не переспал со своей девушкой, но, поскольку это тот критерий, по которому проще составить мнение о моей маме, я из этого и исхожу.
Я три раза стучу по телефону. Это значит, что я собираюсь положить трубку.
— Пожалуйста, хотя бы подумай об этом. Марго тоже поедет, и я не хочу, чтобы ты осталась на День благодарения одна. — Я кладу трубку, лишая ее возможности сказать, что она любит меня. Не потому, что не хочу этого слышать, — не хочу, чтобы она ничего не услышала в ответ.
Моя жизнь вне школы изменилась практически до неузнаваемости, но в период с 7.15 до 2.45 почти все остается неизменным. Мы с Джошем ведем себя так, будто едва знакомы; Дрю метает в меня секс-бомбы при каждом удобном случае; я стараюсь соблюдать собственный дресс-код. Все остальное время занимаюсь тем, что уклоняюсь от того, от чего приходится уклоняться в данный день. От злобных взглядов Тьерни Лоуэлл. От непристойных предложений Итана Холла. Избегаю всех во время обеда.
Я иду через двор, направляясь в свой любимый пустой туалет, где двадцать пять минут проведу в беспрерывной тревоге, а потом пойду на урок труда. Перед тем как ступить во двор, смотрю на Джоша. Он уже на своем месте. Его скамья стоит рядом с корпусом, где у него третий урок, поэтому обычно он приходит первым. Я позволяю себе смотреть на него только сейчас, потому что он далеко и никто не заметит. По приближении к нему я всегда отвожу взгляд, иначе, боюсь, если гляну на него хотя бы на секунду, весь белый свет узнает, что творится в моей голове. Я просто иду мимо и краем глаза замечаю, что он смотрит на свои руки, сидя в той же позе, в какой сидел, когда я впервые его увидела. И у меня возникает вопрос: он специально выбрал эту позу, зная, что его руки смотрятся особенно выигрышно, когда он так сидит?
— Солнышко.
Он окликает меня так тихо, что я едва его слышу. Слава богу, слышу только я одна. Но я знаю, что мне не послышалось. Он не поднимает головы, пока я не останавливаюсь и не обращаю на него взгляд. Черт, о чем он вообще думает? Он смотрит на меня так, будто ему плевать, наблюдает за нами кто-то или нет.
— Садись.
Я подхожу к нему. По крайней мере, теперь не торчу посреди двора. Стоя спиной ко всем, я смотрю на него, прищурившись. Ты что творишь?
— Кара Мэттьюз, должно быть, полночи сидела на телефоне, — говорит он спокойно.
Я уже в курсе. Оказывается, мы с Джошем давно трахаемся тайком, а теперь они с Дрю просто передают меня с рук на руки. Полагаю, Джош тоже это слышал. Сама я на этот треп никак не реагирую: просто включаю «дурочку» и иду прочь. Джош тоже вряд ли что-то им отвечает. Меня вообще удивляет, как кто-то осмелился приблизиться к нему настолько, что он смог услышать их болтовню. Большинство обычно трепещут перед ним. Наверно, замертво рухнут, если случаем окажутся рядом или, хуже того, будут вынуждены признать его существование. Не знаю, что на него нашло? Какого черта он окликнул меня, когда я была посреди двора? Не в его манере подыгрывать.
— Садись, — повторяет он мягко. Это не приказ. Не просьба. Единственный возможный вариант. — Незачем прятаться в туалете. Прячься здесь. Вокруг меня силовое поле, сама же знаешь. — Говоря это, он понижает голос, будто делится со мной секретом. По его губам скользнула тень улыбки, которую никто не замечает, кроме меня. Потом он снова принимает серьезный вид, добавляет тихо: — Тебя никто не потревожит.
И я сажусь. Он — на спинке скамьи, я — на сиденье. Друг друга не касаемся. Оба молчим. Даже не переглядываемся: сидим на разных уровнях. И сегодня, впервые с тех пор как я пришла в эту школу, двор мне не кажется таким уж ужасным.
ДжошСегодня утром умер мой дед. Ничего не изменилось.
Я думал, когда он умрет, я расклеюсь: расплачусь, напьюсь, начну бузить, — потому что все кончено, он мой последний родственник. Я не расклеился. Не сломался. Не дырявил кулаками стены. Не лез в драку с каждым выродком в школе. Вел себя так, будто ничего не случилось. Потому что, как ни странно, это абсолютно нормальная ситуация.
— Куда едем? — спрашивает Солнышко, забираясь в машину. Меня тянет из дома. Сегодня гараж ничего не может мне предложить. Мастерская — единственная моя отдушина, и мне не хочется думать, что в данный момент она бессильна. Лучше уж я уеду на некоторое время, чтобы меня не мучил страх, что это я тоже потерял. Не знаю, куда мы подадимся. Я просто хочу уехать.
Мы едем долго. Я ни слова не произнес с тех пор, как мы сели в пикап. На ее вопрос так и не ответил. Солнышко молчание не напрягает. Прислонившись головой к стеклу, она смотрит в окно, не мешая мне вести машину.
В итоге мы останавливаемся на парковке закрытого автосалона, перебираемся в кузов, ложимся на спину и смотрим в небо.
