— У вас постоянно занято, — сказала женщина, пожилая очевидно.
— Простите, а кто говорит?
— Я насчет Андрюши. Это его бабушка.
Юрьев день, подумал я. Что-то случилось. И поинтересовался, откуда у нее номер. (Откуда? Известно откуда: из рыбы, которую я поймала, а в ней заяц, которого я догнала, а в нем утка, которую я застрелила, а в утке яйцо, которое я разбила, а в яйце перстень медный, на нем нацарапан твой телефон, и если прочесть цифирь задом наперед — тутова тебе, Кощей, отшельник хренов, и грянет карачун.)
— Я подсмотрела, — созналась бабушка. — В Андрюшиной записной книжке. Потому что вдруг что-нибудь срочное… Мы же его неделями не видим. А у вас, я знаю, он часто бывает…
Я согласился:
— Бывает иногда. Но сейчас его нет. Да что произошло?
И она рассказала, что Андрюшин папа купил — у коллеги, дав символическую цену, — прицеп к машине. До лета (прицеп нужен только в дачный сезон) решил поместить его в пустующий гараж. А там какие-то люди, — она замялась, — неприятные люди. Разгружают коробки с сигаретами, и водка стоит, целые штабеля. Он сначала ничего не понимал, кричал на них, чтобы они все уносили, хотел ехать в милицию. Но пришел их главарь, видимо, и заявил очень грубо, что Андрюша должен деньги и за эти деньги с ним могут поступить так, что она даже боится повторить. Андрюшин папа растерялся, он вовеки ни с чем подобным не сталкивался. Он заплатил, сколько они назначили, очень много, почти все свои сбережения. А кто поручится, что его не обманули, не назвали больше, чем Андрюша должен по-настоящему? И не выкатываются они из гаража, хотя с ними уже два дня как рассчитались.
Отговариваются: завтра, завтра — некуда, мол, пока. Как теперь поступать? Обратиться все-таки в милицию? Но не повредит ли это и Андрюше?..
— Его, наверное, втянули в махинации… — Тут она всхлипнула и расплакалась.
— Только не я. Мне не во что втягивать.
— Разве я вас обвиняю? Но нам хотя бы разобраться. А от него ни слуху ни духу. Если он вам небезразличен…
Дурдом! Поди нащупай правильные слова для утешения рыдающей бабушки тридцатилетнего мужика. Ладно бы брошенная жена — еще туда-сюда…
Я сказал: нет, небезразличен. Однако он не обсуждает со мной каждый свой шаг. Не надо так волноваться. Совсем не обязательно он замешан в чем-то ужасном. Такие стали нравы и порядки: занимаешь всего ничего, потом не удается вернуть к назначенному дню — и нарастает вдвое, втрое. И беспокойство за гараж, по-моему, напрасное. Раз долг полностью погашен — съедут, потерпите. Может, пока действительно — некуда.
Помолчал и добавил:
— А деньги отцу он отдаст. Со временем.
— Он слишком доверчивый, — сообщила бабушка. — И все этим пользуются. Ему всегда доставалось за других. Даже в детском саду.
Я не притворялся, я искренне ей сочувствовал. Тем более, что едал ее хлеб с маслом. В отношении своей родни Андрюха, натурально, стервец. А ведь питает к ним глубокую нежность! И где он, любопытно, болтается, когда ему положено латать рюкзак и складывать спальники?
— Вы если повстречаетесь с ним, — попросила она, — передайте, чтобы домой — пулей.
Я пообещал. Не исключено, что Андрюха раздобыл необходимую амуницию на стороне и в Люберцах сегодня не покажется. Узнает от меня о звонке бабушки прямо у поезда. И что потом? Повернет он — перед самым-то отправлением?
— И пожалуйста, поговорите с Андрюшей тоже. Как друг, как мужчина с мужчиной. Он к вам прислушается. Он отзывался о вас с большим уважением.
Повернет или не повернет? По-человечески — стоило бы. Одно дело — деньги: тут уже все, заплатили и заплатили, останется Андрюха или уедет — в любом случае ничего не поправишь. Но я отнюдь не был убежден, что оправдается мой оптимистический прогноз по поводу гаража. Люберецкие ушкуйнички, понятно, не упустили возможности подоить лохов-владельцев. Однако отсюда еще не вытекает, что они готовы теперь гараж освободить — у них свой здравый смысл и свои представления о причинно-следственных связях. Кому тогда препираться с ними, глотать угрозы, шарахаться от пальцев в глаза — выручать семейное достояние, — бабушке?.. Вместе с тем попросту не соединялось в голове, каким таким образом от неких неведомых мне бандитов в постороннем для меня сарае будет зависеть, осуществится ли в моей жизни судьбическая перемена? И призрак неминуемого облома впереди не замаячил. Я многократно наблюдал: что-то буквально оберегает Андрюху от любых распутий, ситуаций осмысленного выбора (и в шутку предупреждал его, как Амасис Поликрата: смотри, однажды сразу так нарвешься, что раздерет пополам), — обойдется и нынче.
По телефону, с вокзала, за десять минут до отхода поезда, он выяснит у родителей, что с гаражом благополучно утряслось. А там несколько клятв, несколько покаянных фраз, дежурная песня про новую перспективную работу и срочную командировку — и мы с чистой совестью отбываем…
Я повесил трубку и сел сочинять письмо хозяину. Я от души поблагодарил его: мне было хорошо зимовать в этих стенах, о лучшем я не мечтал. Теперь я уезжаю из Москвы — ибо во мне очнулась тяга к путешествиям — и вернусь, вероятно, не скоро.
(Написал — и сам себе удивился: что значит — не скоро? Он прочтет письмо не раньше середины мая. Это сколько ж я, получается, намерен странствовать и гоняться за приключениями — годами?) Моя фотоаппаратура в его распоряжении — щелкай на здоровье, благо есть кого. Единственная просьба: чтобы не переходила в третьи руки. Я извинился, что вынужден бросить в квартире и другое, не столь безобидное, имущество. За оружием не тянется ничего преступного. Но если идея арсенала на дому смущает его как таковая, он волен хоть в реке утопить содержимое ящика… Ну что еще? Поздравления, разумеется — истинному рыцарю, отвоевавшему свою донну из ледяного плена. Я надеялся, он не сочтет это издевкой, если что-нибудь у них разладится и соединение сердец все же не состоится.
Добираясь до карабина и наборчика с отверткой, я все переворошил в ящике. Заново умостив ружья, оптический прицел и брикеты взрывчатки, я встал у окна с рыболовной сетью: кое-где распутать и свернуть поаккуратнее. Снег на улице сиял, словно разом очистился от грязной коросты. В первый этаж солнце едва заглядывало: прямым его лучам подпадали лишь подоконник и узкий клин пола; зато почти до центра комнаты добивали отраженные в плазменных окнах соседнего дома. И оттого, что я долго смотрел, сощурившись, в это сияние, оно произвело саламандру. Со стороны автобусной остановки, из отдаления, на котором блеск впереди не позволял различать детали, выступила знакомая тонкая фигурка.
Я успевал шагнуть назад, в тень, скрыться — но застыл на месте.
В один миг рухнула моя оборона, дутая на проверку. Легко быть жестким и непреклонным заочно. Но вот она приближалась — и все выпестованные резоны за разрыв с нею, в которых не сомневался мгновением раньше, казались надуманными и смехотворными. Потому что давно не видел ее, что ли?
Куда мы спешили тогда — осенью, ночью? К метро?.. Да, она впервые побывала у меня здесь, и я провожал ее к метро. (И мы опоздали, станция уже закрылась. Ловили потом такси на Тверской.) Переулки пустые. Дождь кончился, но воздух до того сырой, что на лице и одежде по-прежнему оседают капли. Мокрый асфальт блестит. Она в сером кожаном плаще — и плащ тоже блестит, как цирковой, когда проходим под фонарями. Я сказал, что хочу пофотографировать ее. Если взять чуть сверху и чуть сбоку, в таком ракурсе она похожа на актрису Ханну Шигулу — и это мне нравится. Сказал в шутку и приготовился к притворному возмущению в ответ. А она остановилась и вдруг прижалась ко мне.
Волосы у нее пахли прелыми листьями. «Дурак, это она на меня похожа…»
Значит, зря я держался правила всякую книгу, натолкнувшись на сочетание «русская душа», немедленно захлопнуть? Доводилось ведь делиться одеялом с девушками жизнерадостными и спортивными.
Почему же самый отчетливый образ, возникающий у меня при слове «любовь», — это как я в ванной отпаиваю теплой водой замужнюю, вполне чокнутую женщину средних лет, наевшуюся до одури таблеток, зане тоска опять хлестанула через край?.. Сейчас мы обнимемся в дверях, словно той осенней ночью, когда еще нам вместе было хорошо и тревожно и я не напяливал маску отрешенности, которая мне не впору, — и все возвратится. Я пойму, что достиг своей Антарктиды и дальше мне некуда бежать…
Истинно: каждому свое и каждой твари по паре. Ну и какого еще рожна тебе надо? — спрашивает Бог из-за тучки.
Надо. Другого.
Она заметила меня. Быстрым, нервическим движением, не отводя глаз, прячет щеку в воротник из опоссума. Таких непроизвольных обаятельных жестов у нее целый репертуар, но этот мне особенно дорог. Делает знак рукой: войду?
Каких-нибудь пару минут: не жалеть, не любить… Я помотал головой: нет.
