— Почему притон? — оскорбился я. — Вполне прилично. Правда, краны текут. Прокладки менял. Не помогает.
Мне, конечно, было известно, что мой однокашник — мастеровой от природы. Но я не предполагал, что он примчится с набором инструментов и электрической дрелью, дабы пыточного вида сверлом яростно растачивать вентили в смесителях. Даже слив воды в унитазе он отрегулировал. Прибалтийская муза застала его на коленях с отверткой в руках — возле искрящей розетки.
Нам выпала незабываемая ночь. Мы от души веселились. Инженер, в ударе, представлял пантомимически триггер с мультивибратором и разыгрывал в лицах анекдоты из жизни трех поколений своей чудаковатой фамилии. Мы с ним вспоминали институт, странности преподавателей; она — Тартуский университет, брошенный на втором курсе. Выпивали умеренно. Уже под утро я спохватился, что им пора побыть наедине. Сказал: пройдусь, куплю растворимого кофе к завтраку. Теперь удобно — на привокзальной площади ночных ларьков пооткрывалось не меньше десятка. Я шел дворами, начинало светать. В скверике, по двое, по трое на лавках, подложив под голову обувь и предъявляя миру дырки на носках, спали люди, приехавшие торговать на здешней толкучке: у вокзала, на Тишинке или на окрестных улицах. Во сне они чмокали губами и ощупывали подле свою поклажу: сумки, узлы, мешки.
Я взял в палатке кофе, взял банку югославской ветчины. И себе — чекушку: посидеть еще на кухне, когда мои влюбленные уснут.
Заморосил дождь, чуть ли не первый нынешней весной, пригрозил ливнем (так новорожденный ужонок, пугая присунувшихся к нему любопытных мальчишек, кидается во все стороны и страшно разевает пасть, притворяясь гадюкой) — но через пять минут перестал. Я боялся нагрянуть раньше времени и по пути обратно делал лишние крюки. Тяжелая ветчина оттягивала карман и стучала в печень. Я перекурил в песочнице, покачался на детских качелях. К дому попал с тыла и огибал его по асфальтовой дорожке под самыми окнами.
И тут сзади кто-то окликнул меня:
— Эй!
Из углового окна, всклоченный, в майке, свесился по пояс долларовый сосед.
— Я смотрю, ты круги закладываешь… — Он покрутил пятерней возле уха. — Мысли? Покоя не дают?
— Мешаю чем-нибудь?
— Чем ты можешь мешать? Наоборот. — Он на мгновение пропал, вынырнул опять и показал мне непочатую узкую бутылку «Белого аиста». — Присоединиться не желаешь?
Я пожал плечами.
— С удовольствием. Открывай дверь…
— Не, погоди. У меня там жена спит в комнате. Она нервная.
Услышит замок — вскочит.
— Не понял, — сказал я. — Тогда не пойду…
— Трубу видишь?
Кусок чугунной трубы стоял прислоненный в нужном месте к стене.
Судя по всему, соседу уже доводилось им сегодня пользоваться. Я хмыкнул, поддернул штанины и полез.
Кухня точно такая же, только почище и холодильник посовременнее.
Оклеена обоями под изразцы. На холодильнике двухкассетный магнитофон тихонько воспроизводил «Дип перпл». Сосед отправил в раковину немытые тарелки. Стакан с остатками красного вина опрокинул в горшок, под корень воскового дерева. Потом пошуровал в шкафчиках и вынул для меня пиалу.
— Нет рюмки. Тоже в комнате. Сгодится?
Я выложил ветчину на стол.
— Тебе, — спросил он, орудуя консервным ножом, — квартира не нужна?
— Нужна. То есть в каком смысле?
— Купи мою.
Я засмеялся.
— Ясно, — сказал сосед. — Ну, вздрогнем.
Вздрогнули. Закусили. И он разговорился:
— Вчера утром ответ получили в посольстве. Все, положительное решение… Так-то вот. Значит, не позднее августа — фьють…
— В Америку?
— Ну да! Америка пустит, жди! Сперва попробовали в Германию — бесполезно. Что остается русскому человеку? Палестины…
— Анкета позволяет?
— У жены. У нее родственники в Хайфе. Магазин имеют, канцелярские принадлежности. Сик транзит глория мунди — буду ластики продавать. Нет, ты вообрази: она достаточно еврейка, чтобы жить в Израиле, и недостаточно — в Германии! Гитлер в гробу ворочается!
Он плеснул себе в стакан воды из чайника.
— Ребенок у нас — аллергик. В школу здешнюю вряд ли вообще сможет ходить. Краску понюхает или там пыли наглотается — уже дышать тяжело. К тому же он «р» не выговаривает. Да его заклюют!
Он отпор никому не способен дать — сразу спазм, он пугается, паника, чуть не обморок… Жена говорит: мы обязаны обеспечить ему нормальную среду и медицину… Мы должны знать, что он в безопасности. Говорит, устала думать, что будет момент — и она не сумеет его защитить… Тебе сколько лет?
Я назвал сколько.
— А мне — почти сорок. У меня был бизнес, когда здесь и слова такого не слыхали. И я ни разу не сел. Нюх, стало быть, на месте. Я тебе вот что скажу… — Вдруг он грузно навалился на стол, выдав, что принял уже и до меня немало, хотя отлично держится. — Я тебе скажу: она права. Вся эта нынешняя мельтешня, демократия, развал системы — сплошное фуфло. С виду только что-то подвинулось. В этой стране слишком многие как не сомневались, так и не сомневаются, что им положено забраться тебе на хребет и погонять-командовать. Никто их не тронул. А тронут — новые народятся, земля рожает. Дай срок — они еще учинят баню.
Я признался, что у меня нет интереса различать политические силы и их противостояния. Естественно, одно — предпочтительнее, другое — недопустимо; я, пожалуй, мог бы даже прилепиться к кому-нибудь — от противного. Но цели, которые они заявляют, я не способен считать своими. Потому что не верю в возможность общих решений. И тогда за любыми их словесами — ничего, пустота.
По-моему, перед каждым свое пространство, свое время — свое огромное поле, которое следует пересечь, чем-то жертвуя и чем-то не поступаясь. А вот чем — все равно придется всякий раз определять заново. В том-то весь и фокус…
Впрочем, мы в разных категориях. Ему есть о ком заботиться, за кого отвечать. А я — что: меня не зацепишь, нищим пожар не страшен. Если оправдаются его прогнозы — пережду, вывернусь.
— Детский лепет. — Он потянулся за коньяком. — У человека всегда есть что отобрать. Понадобишься для кайла с лопатой. Или под ружье.
Коридор оставался у меня за спиной, и я не заметил, как на кухню вошла женщина в халате с драконами поверх голубой ночной рубашки. Она убавила звук магнитофона до нуля, достала из холодильника тюбик с кремом и выдавила себе на ладони. Сказала без раздражения, но твердо:
— Шесть утра. Вали отсюда.
— Через окно?
— Через дверь.
Я встал. Она выглядела моложе мужа, на щеке еще держался рубец от подушки.
Сосед развел руками:
— Сейчас не буду с ней лаяться, ладно? Ты бутылку забирай, если хочешь…
Ключ в замке я поворачивал осторожно, как вор. Но это была напрасная деликатность: инженер с архивисткой проводили время иначе, чем я предполагал. В полутемной комнате, поймав неожиданную на радио трехдольную музыку, они вальсировали — и завороженно улыбались друг другу. Не видели меня. Не видели других глаз, с истомой и восхищением следивших за ними сквозь неплотно сомкнутые занавески. Вытянув цыплячью шею, ухватившись за цинковый подоконник, прижималась с той стороны к стеклу сумасшедшая дочка дворника.
