Никто в зале, конечно, не понимал ни слова, кроме, может быть, Лестера Сквэйра из службы М-15, но все уважительно засерьезились: вот она, Россия, вечная горькая беда человечества! Кивая головой, точно подтверждая мысль просвещенной публики, Александр продолжал ныть:
Ой, да на печальнейших нашей родины пажитях только тени плывут, скорбных теней гурты,
лучик солнышка тут не кажется…
Замолчал, опустил голову, потом ударил всей пятерней по струнам и проорал:
И вдруг на парашютах спускаются «Шуты»!
Физиономия расплылась в коронной обезьяньей улыбке. Гитара заработала в рок-н-ролльном ритме. Ноги пошли ходуном. Хриплым, «Володиным», страшноватенько-развеселым голосом Александр теперь вопил:
Шуты на парашютах спускаются с небес!
Шутихи ради шуток зажгли весельем лес!
Мощная дробь чечетки, прыжок с поворотом, скэт:[118]
Трам паракарналия,
трам ба сон,
пробио псидарио,
хавели о кария,
где-то прогулялся брюхатый гром.
Громио мербулио,
кувырком!
Р-раз, махнул обратное сальто! Сколько лет уже не пробовал таких резких движений, а сейчас вот любовь тебя сама крутит! Вот вам российское веселье, хоть рок-н-ролльное, да вприсядочку!
Шли боярышни в горохе,
а за ними скоморохи увивалися, колбасилися,
и в горохе под забором три опенка с мухомором появилися!
Народилися!
Пораженная публика взирала на исчадие универсального каботена: то поет что-то не совсем приличное, то кувыркается, то тэп-дэнсинг отчебучивает не хуже мастеров «Каттон-клаба», и все это проносится в ритме русского трепака вперемежку со свингом и синкопой.
Знаю «право», знаю «лево»,
их марширт под барабан!
Я из города Генева мушкетерский капитан!
Брум параферналия,
брэм бап чист,
прима вер чихалия,
вакха бах каналия,
запп лапп тист!
На полях Европы канонадный жар,
кони мчат галопом!
Гутен таг, майн цар!
Брам уратро брешник,
фру эр рой,
фруеробугешник праз дры крой!
Влекомый потоком этого вздора, весь охваченный тем, что у них в прежние времена называлось «полив», АЯ не забывал и лицедействовать, вспышками демонстрировать весьма странную интерпретацию системы Станиславского. Оставив гитару, вдруг атаковал рояль, пустил еще одну скоморошную егозину:
Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке плывет,
лиса в новеньких ботиночках по бережку идет!
Волк все к бережку, все к бережку, все к бережку гребет,
лиса хвостиком все к лодочке, все к лодочке метет.
И все никак не встретятся, никак не поцалуются…
Русский старый приторный стиль, но и в нем видим мы все те же арки Вероны, галереи Венеции.
Публика ничего не понимала, однако, сломленная сокрушительным балаганным напором, каруселью «шаривари», топала ногами и издавала звуки высшего одобрения, возгласы «О, йес!», Александр ураганом прокатывался по клавишам, меняя темы от «Зе раунд о’клок» до «Севильского цирюльника». Наконец бросил взгляд на Нору. Ее глаза как будто говорили: весело, но достаточно. Согласен. Он встал, серьезный, надел пиджак, взял гитару и подошел к микрофону. Приятным вдумчивым баритоном завершил выступление:
С шутами что вам остается делать?
До черной меланхолии заставить водку пить?
Горло ли поломать, чтобы не свиристело?
Орденом ли украсить, пулею подкупить?
Нет, негодяи грязные,
стражники нищеты,
не напугаете казнями!
Шутуют вовсю шуты!
Снова в ход пошли гладкие подошвы. Переборы медленной чечетки. С полузакрытыми глазами, как похмельный цыган, он завершил свою вакханалию:
Трам да ди валянда,
карамон барух,
дарадон дуранда,
оп ле ух!
Свет телевизионной лампы, что постоянно плясал, отражаясь от полированной головы, замер теперь в глубоком поклоне. В зале разразился тропический шторм с громом и молниями. Вот так артист! Он не ожидал такого извержения, не думал, что может повториться «полив» двадцатилетней давности. Он поднял голову, чтобы увидеть ту, для которой шутовал и сейчас и тогда, когда ей было четырнадцать лет. Ее не было на прежнем месте. На сцену между тем прыгнул докучливый Арт Даппертат:
– Хей, Алекс, это нечто! Ты завел всю эту публику! Слушай, да ты можешь сделать отличное шоу со всеми этими твоими штуками: пение, танец, гитара, пиано, акробатика! Хочешь, я стану твоим агентом, старик?
Александр осторожно отпихивал от себя молодого финансового гения. Многолетняя артистическая практика показала, что после успешного выступления приблизиться к какой-нибудь девушке в зале практически невозможно. Так еще когда-то в Харькове получилось, году, кажись, в шестьдесят шестом, когда весь вечер в Политехническом пел для «бабетки» в третьем ряду, и та обмирала от счастья, а потом толпа студенческих олухов разделила их навеки. Так и сейчас в Америке получается. Подходят разные Корбахи с поздравлениями и вопросами о России. Да плевать мне на Россию вместе с Америкой! Где моя Нора Мансур, волшебная кавалеристка?
Вдруг вплотную приблизился Его Величество Стенли: «Алекс, я знал, что вы артист, но никогда не думал, что вы такой артист! Признаться, вообще не предполагал, что в России есть такие артисты. – Он обнял его могучей рукою и повлек за собой. – Эй, народы, прошу прощения, но я ненадолго похищаю этого парня!»
Влекомый королем, он все-таки успел заметить Нору, которая жестами показывала, что будет ждать его в гостиной. Он просиял, и она, увидев его сияние, просияла сама. По многочисленным лестницам и переходам, мимо крупных художественных ценностей, Стенли провел его в свою башню, где вокруг круглого стола в вольных позах уже расселась тройка исследователей: Лейбниц, Фухс и Лестер Сквэйр. «Поздравляем, поздравляем, отличное шоу!» – сказала троица. «Совсем в духе старых „Шутов“, – добавил Сквэйр по-русски. – Я ведь смотрел многие ваши спектакли, когда служил в Москве, в британском посольстве».
Стенли положил руку Александру на плечо, усталое, оно (плечо) дрогнуло под гаргантюанской дланью: «Я вас, Алекс, сюда привел, чтобы похвастаться. Фухс, будьте столь любезны, покажите моему кузену нашу последнюю находку».
Крошка Фухс с пушистым усами – из тех, что вырастают под носом у кропотливых библиофилов и мастеров филиграни, извлек из здоровенного альбома большую старинную фотографию, наклеенную на картон. Ну и ну, это был тот самый групповой снимок «самарских Корбахов» из архива бабушки Ирины! Те же тиснения на паспарту, различаются даже фирменные знаки, «Электровелография Сизяковых, Самара», и на фоне богатых драпировок и «швейцарского» вида – раскинувшееся в креслах и на канапе еврейско-европейское семейство.
– Как вы умудрились сделать такую копию?
Стенли расхохотался, очень довольный:
– Ну и ну, – сказал он почти по-русски. – Это не копия. Тот самый оригинал, о котором вы мне рассказывали в Эл-Эй. Теперь она ваша, мой друг!
Оказалось, что после встречи потомков однояйцевых близнецов в Москву отправилась вся исследовательская группа. Им удалось многое выяснить. Сначала бэд ньюз, Алекс. Ваша квартира была опечатана органами еще в прошлом году, когда вы попросили в Америке политическое убежище. Перед этим там был обыск, вынесли много бумаг. Кажется, они хотели вас заочно судить, как в свое время Рудольфа Нуриева, но что-то сорвалось, процесс не состоялся. Теперь гуд ньюз.[119] «Шуты», вообразите, до сих пор существуют и даже неплохо себя чувствуют. Дело в том, что за это время ваша актриса Наталья Моталина стала любимой певицей Кремля и даже как будто фавориткой какого-то кремлянина. Ее приглашают петь народные песни на все торжественные концерты по поводу юбилеев. Вот почему театр жив. Ребятам вашим даже удалось сохранить в репертуаре два ваших спектакля, правда, без указания имени на афишах. Все «Шуты» вам передают привет, все очень веселые и смелые. Мы даже записали кое-что.
Лестер Сквэйр извлек из кейса крохотный диктофончик – из тех, что немедленно растворяются во рту, буде их владелец кем-нибудь схвачен, и активировал его венериным бугром левой ладони. Послышалось хоровое чтение труппы: «Наш любимый Сашка Корбах! Мы не провалились в прорву! Мы шутуем, как могем, а на брехунов кладем!»
– Алекс, Алекс, что с вами? Простите, я не ожидал, что вы так…
Стопроцентно стабильный агент британской службы с изумлением смотрел на внезапно разрыдавшегося лысого человека. АЯ упал лицом в ладони, тощие плечи его конвульсивно дергались. Фухс сидел, почему-то запечатав губы указательным пальцем. Лейбниц смущенно перелистывал исторический фолиант. Стенли, не скрываясь, вытирал заслезившиеся глаза. Этот Алекс, думал он, этот чертов Корбах.
– Прошу прощения, джентльмены, – очень скоро сказал АЯ. – Все, что связано с театром, вызывает у меня какую-то странную истерику. Теряю всякий контроль. Так как же вы добыли эту фотографию, джентльмены?
