— Черт, да ты угробишь нас всех! — выплюнула она. — Такая мелкая и такая неуклюжая. А теперь держись и спускайся помедленнее.
Сердце отчаянно билось, расцарапанную кожу саднило. Цепляясь за скользкую черепицу, я сползла к Мэйбл, которая задрала платье и уперлась ногами в край крыши. Наклонившись вперед, она накрепко привязывала конец веревки к краю водосточного желоба.
— Должно держаться, если желоб не отвалится. Эдна, ты первая. Ты тяжелее всех, если тебя выдержит, то и остальных тоже.
— А если нет? — Даже сейчас в голосе Эдны слышалась насмешка.
— Внизу лужайка, ничего с тобой не случится. Это мы тут застрянем без веревки. Давай быстро! — Мэйбл отвела с глаза прядь волос и скинула связанные полотна с крыши.
Эдна ухватилась за крайнюю простыню.
— Ну, вперед, — сказала она и спрыгнула с края. Желоб затрещал под ее весом, но выдержал. Мы с Мэйбл наклонились вперед, глядя, как Эдна болтается в воздухе, бьется о стены и скользит вниз по простыне с пугающей скоростью. Наконец она отпустила веревку и спрыгнула на траву, вскинув руки. До нас донесся смех.
— Ш-ш-ш! — зашипела Мэйбл, но Эдна то ли не услышала, то ли не послушала. Ее смех звенел в ночи. — Лезь вниз и заткни ее. — Мэйбл протянула мне веревку. Если упадешь и поранишься, останешься тут. Я никого спасать не стану.
Обеими руками вцепившись в веревку, я сползла на животе с края крыши и плечом тут же задела стену. Я думала, что спущусь вниз, перехватывая веревку, как завзятый акробат, но я оказалась тяжелее, чем думала, и ткань сильно ободрала мне руки, когда я съехала вниз и рухнула на землю с такой силой, что едва не задохнулась. Я лежала рядом с Эдной, смех которой перешел в икоту. Несмотря на боль, в груди закипело что-то легкое и веселое. Я смотрела в бесконечное небо и трогала стертыми руками прохладную и мокрую траву. Звезды походили на рождественские гирлянды. Я вспомнила, как мы с Луэллой возвращались домой из школы в декабре, когда темнеет совсем рано, и как подмигивала нам елка из окна. Может быть, сестра здесь, прямо сейчас, танцует с цыганами под луной. Я прощу ее за то, что она меня бросила. Я прощу ей все что угодно, лишь бы быть рядом. Нам столько всего надо сказать друг другу!
Восстановив дыхание, я перекатилась на колени и встала. В этот момент Мэйбл легко спрыгнула на землю так, будто всю жизнь спускалась со стен. Она подняла Эдну, и, не глядя на меня, обе помчались вперед, будто выстрелил стартовый пистолет. Руки их двигались вдоль тел, юбки развевались. Какое-то время я держалась прямо за ними, но тело подвело меня: сердце заколотилось, и мне пришлось перейти на шаг.
И тогда я услышала собак. Это был лай целой своры, исходящий из ниоткуда и звучащий пугающе близко. До этого мгновения я о них не думала. Но при первых резких звуках меня сковал ледяной ужас. Остервенелый лай слышался все ближе, и я бросилась вперед, сердце колотилось, воздуха не хватало. Я ударила себя кулаком в грудь, разозлившись на сердце, на свое бесполезное тело и на свое легковерие.
Я была меньше, слабее, медленнее. Я оказалась просто приманкой.
Собаки приближались, а силуэты Эдны и Мэйбл уже исчезли среди деревьев под холмом. Я услышала клацанье зубов и треск ткани — собака вцепилась в подол моей юбки. Я растянулась на земле, тяжело дыша. Над самым моим ухом раздался вой, потом кто-то рявкнул, отзывая собак. Я подумала, что это мой шанс — я могу назвать этому человеку свое настоящее имя.
Но слова потерялись. Я ничего не могла, только силилась протолкнуть воздух в легкие. Я успела посмотреть наверх — и небо обрушилось на меня, как закрывающееся веко.
Последнее, что я помню, — кончик хвоста, скользнувший по моей щеке, и низкий голос, хвалящий собаку.
19
Жанна
Меня сломала перемена погоды: горький зимний холод сменил осеннюю прохладу. В последний месяц я не плакала, названивая в департамент полиции, прохаживаясь по Пенсильванскому вокзалу и посещая больницы. Мои торопливые шаги по платформам, по коридорам с белыми стенами, бесконечные вопросы, которые я задавала медицинским сестрам и носильщикам, — все это было вполне осознанным.
Я держалась до одного декабрьского утра, когда, проснувшись, обнаружила, что ветер ободрал последние листья с дерева в нашем дворе. Голые ветви дуба на фоне белого неба напоминали растяжки на коже. Хрупкость этих ветвей и мертвые листья на подмороженной земле наполнили мою душу невыносимым отчаянием. Все пропало! Наступила зима, а мои девочки где-то затерялись. Моя любовь к ним, моя неспособность их удержать и обеспечить им безопасность прошили меня насквозь, распахнули навстречу всем ветрам. Так бывало раньше, когда девочки были еще крошечными беспомощными детьми. Я рухнула на колени, ударилась лбом об пол и закричала. Я не слышала, как спрыгнул с кровати Эмори, не чувствовала, как он трясет меня. Крики раздирали мне легкие, разрывали воздух и ввинчивались в стены, пока голос не сорвался и я не упала на пол. еле слышно всхлипывая.
Наконец придя в себя, я увидела испуганные лица Марго и Эмори. Муж попытался меня поднять, но я его оттолкнула:
— Все хорошо.
Болело горло. Я взялась за подоконник и встала, поглядывая на Марго, готовую в любое мгновение подхватить меня. Ровным голосом я произнесла:
— Сегодня неожиданно холодно. Я хотела бы надеть шерстяное платье. Будь так добра, принеси его.
Марго заколебалась, но все-таки, то и дело оборачиваясь, подошла к гардеробу и вытащила оттуда мое черное платье, строгое и закрытое, траурное. Эмори дрожал в тонкой пижаме, молчал и смотрел на меня так, будто я сошла с ума. Я вдруг подумала, что для матери все равно — потерять разум или ребенка.
— Мадам, вы уверены, что хорошо себя чувствуете? — осторожно, будто ее вопрос мог навредить мне, спросила Марго.
— Да, благодарю. Иди. Оденусь сама. — Я взяла у нее платье. — Марго, я не могу припомнить, когда последний раз ела что-нибудь существенное. Вели Вельме поджарить два яйца, сделать тосты и сварить крепкий черный кофе.
Марго кивнула и ретировалась, напоследок посмотрев на Эмори, который не отрывал от меня глаз. Чувствуя на себе взгляд мужа, я начала одеваться перед большим зеркалом. Каждая застегнутая пуговица, каждая шпилька будто закрывали во мне дыру. Застегнув последний крючок на воротнике, я повернулась к Эмори. Мне надоело притворяться. Я знала правду, какой бы тяжелой она ни была.
— Эффи умерла, — сказала я.
Эмори подошел и положил руки мне на плечи. Прикосновение было нежным, а сам он казался уязвимым.
— Мы ее найдем, Жанна. Она умная девочка и сильная. Где бы ни была Эффи, она справится, как всегда справлялась, и мы вернем ее домой.
— Мы слишком многого от нее хотим. — Я покачала головой. Слезы снова навернулись на глаза. — Мы не заметили, как она ослабла, оставшись без сестры. После ухода Луэллы у Эффи был ужасный приступ. Я видела, как она сгибалась пополам во дворе. Она убедила меня, что в порядке, но теперь я понимаю, что это не так. Помнишь, как она плакала в детстве, а мы впадали в истерику? Тяжелее всего было смотреть, как ее крошечные пальчики синеют. Я тогда мечтала, чтобы она умерла и мне не пришлось бы больше видеть это снова и снова. Разве это не странно?
— Нет… — Я никогда раньше не видела Эмори таким потерянным. — Неважно, о чем ты мечтала. Ты всегда была рядом с ней. Она держала тебя за руку. Я никогда не смотрел, как она плачет. Не мог. Я предоставил тебе беспокоиться о нас обоих. Прости. — Эмори отпустил меня и пошел к гардеробу.
Он никогда не был таким беззащитным, и я попыталась почувствовать что-то похожее на прощение, но не смогла. Я смотрела, как он снимает пижаму. Волосы на груди закручивались тугими завитками. Я думала, как глупо проводить дни за рутиной вроде переодевания и говорить о детях спокойными голосами, будто девочки все еще спали в соседней комнате. После исчезновения Эффи мы больше ни о чем не разговаривали. Я постоянно курила и почти ничего не ела. Исхудала я до прозрачности, и мои платья висели на мне, потеряв всякую форму. У Эмори ввалились щеки и под глазами набухли мешки. Я смотрела, как он втискивает ноги в ботинки, нагибается, чтобы зашнуровать их, и не знала, кто из нас сдастся первым.
