И второе, очень важное: депрессия — это не безумие и не сумасшествие. С тем же успехом сумасшествием можно назвать язву желудка или фарингит. Когда у человека прыщи из-за гормонов высыпают по всему лицу, вы ж не говорите, что он сумасшедший, правда?
Впрочем, что-то надоело мне быть энциклопедией. Уж лучше приведу цитаты из того самого Интернета, который неизвестно для кого даёт такую кучу информации.
«Депрессия и „сумасшествие“ в огульном понимании — две совершенно разные вещи. Просто наша психическая культура еще очень наивна и поверхностна, подвержена предрассудкам и сиюминутным сенсациям. Депрессия имеет много лиц, и подавленное настроение — это только лишь небольшая часть айсберга, а вот другие её проявления порой могут ввести в заблуждение и опытного врача, не говоря уже о самом пациенте» (www.sunhome.ru).
«Помнить, что депрессия — это болезнь, а не особенность характера или признак сумасшествия» (www.rezus.ru).
А вот заметка «Великая депрессия» из газеты «Коммерсантъ»:
«Депрессия вышла на первое место в мире среди причин неявки на работу и на второе — среди болезней, приводящих к утрате трудоспособности. Этот вывод сделан на 51-й сессии Всемирной организации здравоохранения, проходившей в Женеве. В России прямая оценка числа депрессивных больных невозможна. Но косвенные данные говорят о том, что распространенность этого заболевания у нас не меньше, чем в других странах. В 1998 году депрессия впервые формально признана в России как отдельное заболевание.
„Вот, купил ящик елочных игрушек, а они фальшивые“,- жалуется „новый русский“ приятелю. „Что, разбитые?“ — сочувствует друг. „Да нет, целые“. — „Может, не блестят?“ — „Блестят“. — „Так в чем же дело?“ — „Не радуют!“
Этот анекдот иллюстрирует один из основных симптомов депрессии — утрату вкуса к жизни, апатию и безразличие ко всему, что когда-то доставляло удовольствие. С такой оценкой своего состояния согласится чуть ли не каждый второй случайно выбранный на улице человек. Если его разговорить, он скажет, что принимает таблетки от „головы“ и „желудка“. И очень логично объяснит, по каким причинам ему не имеет никакого смысла бороться с обстоятельствами, сложившимися не в его пользу: бесполезно, все равно ничего не добьёшься. На самом деле очень во многих случаях и физическое недомогание, и мрачные оценки жизненной ситуации оказываются просто проявлениями депрессии. А якобы рациональные построения — порочными кругами, по которым блуждает болезненное сознание. Короче, такого человека надо лечить и побыстрее.
Сам больной этого, как правило, не осознаёт. В особенности это касается России, где нет традиций серьёзного отношения к психическому здоровью, где ещё недавно слово „психотерапевт“ вызывало только неловкую улыбку, а идея получить бюллетень по депрессии никому даже в голову не приходит. Как отдельная болезнь депрессия признана и выделена в России только в этом году. До сих пор у нас официально такого заболевания не было, а в психиатрических справочниках и статистических отчетах депрессия относилась к обширной и расплывчатой группе „психических расстройств непсихотического характера“».
Потом, через много лет, когда я начала лечиться у врачей-спасителей, они мне объяснили, что депрессия со всеми сопровождающими её неприятностями началась ещё в моём детстве из-за тех стрессов, которые случились со мной по вине моей матери. При этом всё страшно запущено из-за долгого нелечения.
Все люди разные, как и их отпечатки пальцев. У кого-то кожа толстая, как у бегемота, её никаким родительским садизмом или школьным прессингом не прошибёшь. А бывают детки впечатлительные, ранимые, вот их легко сломать, подрезать крылья, испортить всю последующую жизнь, навсегда выбив из психологического равновесия. Мне не повезло: я не бегемот. Самое смешное, что даже моя мама часто говорила:
— Ты — человек без кожи. Так невозможно жить, отращивай шкуру.
Значит, она видела, понимала? И намеренно делала мне больно! Я ничего не понимаю...
Депрессия накрыла меня с головой и на долгие годы. Мир стал чёрно-белым. Я как минимум раза три в неделю просыпалась с болью и паникой — будто пожар разгорался в солнечном сплетении, тошнило, кружилась голова. Ничего не радовало, страхи изматывали так, как может изматывать не проходящая зубная боль.
Но я должна была растить, кормить, одевать свою малышку. По-этому, с трудом поднявшись утром с кровати, я, держась за стеночку, брела на кухню и принимала горстями таблетки: от тошноты, от боли в сплетении, от бешено бьющегося сердца, что-нибудь успокоительное. Как мой бедный организм выдерживал такое количество небезобидной химии — загадка. Хотя, думаю, что всё аукнется: печень у меня всё-таки не из железа сделана...
Единственное, что держало меня на этом свете — долг. Долг перед Алисой. «Вот чуточку поставлю её на ноги, — думала я безо всяких эмоций, — и покончу с этой жизнью. Не могу больше!!!»
Иногда встать утром было совершенно невозможно — голова буквально падала обратно на подушку, перед глазами всё плыло. Или у меня начиналась безудержная рвота. Тогда я звонила Шурику на работу:
— Приходи домой, мне плохо, — хрипела я в трубку.
— Что случилось? — пугался он поначалу. — Сердце?
— Приходи... не могу...
Пару раз он срывался с работы, и я получала возможность принять горстку успокоительных таблеток, чтобы просто уснуть: это было единственное средство выйти из острого состояния. Но не мог же он отпрашиваться с работы бесконечно. В конце концов, он заявил мне, что на него уже косо смотрит начальство.
В следующие приступы я стала звонить родителям — а кому же ещё? Папа приезжал три раза, выручил, но потом ему это надоело, и он попросил маму поговорить со мной.
— У тебя вегето-сосудистая дистония, — втолковывала мне мать, как последней идиотке и сволочи. — С этим живёт полмира! Нельзя каждый раз нас дёргать! В конце концов, возьми себя в руки и не беспокой нас больше!
О, это пресловутое «возьми себя в руки»! Через много лет мой доктор, спаситель, профессор и умница сказала, что это самые страшные слова, которые только можно высказать человеку, больному депрессией. Они очень сильно действуют! Я это почувствовала на себе: мне становилось ужасно стыдно, я считала себя последней тварью, которая выдаёт насморк за окончательную стадию рака, не может вытащить из пальца элементарную занозу и вызывает по этому поводу «скорую помощь», дрянью, которая из-за банальной головной боли не даёт нормально жить хорошим людям, страдающим всякими другими, намного более опасными болезнями.
Вот, что ещё говорила доктор:
— «Возьми себя в руки» в такой ситуации — это совет инвалиду без ноги отрастить себе ногу и не морочить людям голову. Это совет человеку с жестокой ангиной не валять дурака и не обращать внимания на легкое першение в горле. Ещё можно пожелать онкологическому больному «взять себя в руки» и, наплевав на адские боли, бодро зашагать по жизни...
А я слышала требование взять себя в руки каждый раз, когда мне становилось плохо. И ещё я слышала вот что:
— Подумай о нас, Катька, — это говорилось проникновенным маминым голосом. — Мы ж у тебя не вечные, а ты нас так мучаешь. Не сокращай нам жизнь. Вот захочется тебе позвонить, чтобы пожаловаться, а ты подумай о том, чего это стоит нам с отцом. Мы же всё-таки ещё и работаем. И не молодые бодренькие зверушки. Пожалей нас!
Ну, и кем, как не последней скотиной, можно себя считать после таких слов матери? Даже если ты лежишь ничком, сдерживая рвоту, даже если боль сверлит твой организм, как дрель с отбойником?
А однажды...
— Мама, мамочка, прости! — плакала я в трубку, согнувшись в три погибели от боли и держась за стол, чтобы не упасть от головокружения. — Но мне очень плохо... Я даже Алиску на руки взять не могу...
— Ну, хоть сегодня ты могла бы обойтись без своих фокусов! — я вдруг услышала мамин рыдающий голос, почти стон. — Такие события... Боже, убили священника Меня! Понимаешь ты? Александра Меня убили! Такое горе, я места себе не нахожу... А ты опять со своими глупостями!
Уточняю: Александр Мень не был маминым знакомым, она читала его публикации и видела выступления по ТВ. И всё. Но тогда он был очередным идолом нашей интеллигенции. А я — всего лишь дочерью интеллигентки.
Я снова почувствовала себя законченной дрянью. Положив трубку, я буквально на карачках поползла к дочери, чтобы накормить её и одеть... Только не могла с ней разговаривать и улыбаться. И держать на руках страшно боялась — а вдруг мы обе упадем!
По своему «психиатрическому» невежеству я обошла всевозможных доступных мне врачей — как мёртвому припарки. Естественно — ни один из них не был психиатром и, по-моему, никогда не обучался этой специальности в своем медвузе.
