В зале встретили это сообщение шумом передвигаемых стульев и покашливанием. Гости, слонявшиеся между столами, вернулись на свои места, а те, кто еще сохранил чувство ответственности, постарались угомонить своих наиболее беспокойных соседей.
Ослепительный луч неожиданно осветил лицо рабби Фейтлбаума, которому Палмер на первый взгляд дал бы не больше восемнадцати лет. По законам своей религии он не брился, но растительность на лице была едва заметна. Однако, разглядев его мягкие вьющиеся бакенбарды светло-каштанового цвета, Палмер тут же накинул ему еще примерно семь лет.
– Мои добрые друзья,– начал Фейтлбаум.
Палмер немедленно внес еще одну поправку в свою оценку, решив, что оратору уже перевалило за тридцать. Только к этому возрасту священнослужитель мог накопить достаточный опыт публичных выступлений, чтобы с таким замечательным благочестием произнести слово «добрые». Палмер тут же вспомнил старого священника из церкви святого Павла в Чикаго, который умел произносить слово «благо» так, что вместо одной гласной слышались три, причем они возникали где-то чуть повыше глотки, вырывались на свет с мягким бульканьем, и Палмеру всегда казалось, что у почтенного старца в горле застряла клецка.
– Друзья мои, какой бы веры вы ни придерживались,– продолжал Фейтлбаум,– мы собрались здесь в этот день под незримым оком всевышнего для того, чтобы наши души, наши слова и наши деяния, да, наши деяния, исполненные любви и доброты, продиктованные чувством вечного братства, слились воедино, чтобы отпраздновать и восславить в нашем духовном единении, нашей взаимной преданности и в нашем бесконечном смирении то святое дело, которому все мы преданы до глубины сердец своих; оно главенствует в нашем мышлении и настолько глубоко и нерушимо воцарилось в наших бессмертных душах, что стало неотъемлемой частицей нашей мирской жизни, которой мы можем предаваться благодаря милосердию господнему, лишь следуя его святым и высоким целям.
Палмер заметил, что кто-то на цыпочках прошел за спиной оратора, склонился к уху Большого Вика и завел с ним шепотом длинную беседу, подкрепляя свои мысли выразительной жестикуляцией. Палмер слегка наклонился вперед с таким расчетом, чтобы луч прожектора, расположенного у него над головой, не освещал его лицо, и на мгновение закрыл глаза, надеясь, что в эту минуту всеобщее внимание приковано к Фейтлбауму. Он пытался восстановить в памяти список ораторов и мысленно прикидывал, сколько времени потребуется для выступления каждого из них. Пожалуй, речи займут не менее часа. Палмер со вздохом откинулся на спинку кресла и поднял руку с сигаретой так, чтобы заслонить ею свои все еще закрытые глаза.
– …Так озари же немеркнущим светом своим наши труды ныне здесь и в дни грядущие,– продолжал говорить Фейтлбаум,– пусть твоим милосердием и вдохновением проникнутся те деяния, которые нам предстоит совершить. Палмер приоткрыл глаза и обернулся к оратору. При этом он обратил внимание на ярко-желтую шевелюру мужчины, который, склонившись к Калхэйну, нашептывал что-то ему на ухо. Только у одного человека могли быть волосы такого оттенка – у Бернса.
– …достойны и справедливы эти наши деяния,– продолжал Фейтлбаум,– так же как достойно и справедливо то, что именно меня, служителя древней религии, сегодня призвали сюда, чтобы выполнить свой долг плечом к плечу с другими во имя столь великого дела.
Черная атласная ермолка на голове раввина плавно колыхалась в такт его речи, то заслоняя, то открывая голову Бернса. Сам Калхэйн невозмутимо хранил молчание. Он сидел неподвижно, уставясь в одну точку, в то время как Бернс извергал буквально потоки слов. При этом, однако, у него так же, как и у Калхэйна, губы почти не шевелились. Палмер спрашивал себя, что такое стряслось, если Бернс даже не мог дождаться, пока раввин закончит свою речь. Однако его вдруг осенило. Слишком хорошо знал он Бернса. В такой ситуации любые мало-мальские свежие сплетни все равно достигли бы цели. Не важно, что говорил Бернс, важен сам факт: он беседует с Большим Виком на глазах у нескольких тысяч зрителей и в столь высокоторжественный момент.
Внешние эффекты – это великое дело в политике, решил Палмер. Каждому и без того было известно, что Бернс – доверенное лицо Калхэйна. Но у Калхэйна были и другие близкие ему люди. Поэтому Бернс должен был постоянно напоминать всем тем, для кого это имело значение, что именно он, а не кто иной пользуется таким доверием у Большого Вика. Палмер уже видел, как Бернс разыгрывал подобные же сцены и на других сборищах. Картина неизменно была одна и та же – сидящий истуканом Калхэйн со взором, устремленным в зал. За его спиной – Бернс. Одна рука его сжимает плечо Калхэйна, другая жестикулирует: то указывает куда-то, и как бы что-то приглаживает, то разбрасывает или отталкивает, то манит. Эта рука, полная жизни и эмоций, подобная телу балерины, неизменно приковывала к себе взоры всей аудитории, отвлекая внимание от оратора, и в результате достигала своей цели – заставляла всех напряженно следить за этой небольшой, но полной драматизма сценой.
– …мы безгранично верим, о всевышний,– говорил тем временем Фейтлбаум,– в силу твоей десницы и в мудрость твою, направляющую нас по пути праведному. Несколько человек в зале повторили за раввином заключительные слова молитвы, произнесенные на древнееврейском языке, однако их голоса потонули в поднявшемся в зале шуме: гости стали откашливаться, двигать стулья, возобновились беседы.
– Благодарю вас, рабби Бэн Хэйм Фейтлбаум,– сказал Грорк. Он слишком низко пригнул голову к микрофону, и его слова вызвали шум и треск в микрофоне. Он тут же отступил на несколько шагов.– Примите также благодарность за молитву, которую вы прочли на гэльском языке,– добавил он, подмигнув аудитории.
Выждав, пока утихнет смех, Грорк перешел к официальному отчету о финансовом положении школы, сопоставив ее скромный бюджет четверть века назад с нынешним, свидетельствующим о процветании этой школы. Палмер тем временем следил за Бернсом, который лишь теперь закончил беседу с Калхэйном. В сущности, это была даже не беседа, а монолог Бернса. Палмер не мог не отдать должного той интуиции и точному расчету, которым руководствовался этот человек даже в довольно сложных ситуациях. Прерви он свою беседу с Калхэйном одновременно с раввином, зрители усмотрели бы в этом скрытое оскорбление и даже могли обвинить Бернса в неуважении к священнослужителю. Но Бернс проявил одинаковое неуважение как к Фейтлбауму, так и к Грорку, и тем самым исключилась персональная направленность его проступка и возможность обвинить его в оскорбительном поведении по отношению к духовенству.
Калхэйн несколько озабоченно дважды кивнул головой, и Бернс, выпрямившись, проскользнул мимо жестикулирующего Грорка и направился было в зал, но по пути остановился возле Палмера и нагнулся к нему. Палмер заметил, что длинные, узкие ноздри Бернса трепещут с нескрываемым торжеством.
– Зал-то битком набит, Вуди,– зашептал он,– пришлось дополнительно втащить еще полдюжины столов. Здорово, а?
Палмер почувствовал, как кровь прилила к его щекам. Несмотря на свой немалый жизненный опыт, он не мог преодолеть внушенных ему с детства правил благовоспитанности. В эту минуту он чувствовал себя крайне неловко. Он отлично понимал, почему Бернс действует таким образом и какую услугу в данном случае оказывает ему, Палмеру. Бернс как бы связал его с Калхэйном невидимой нитью в сознании наблюдавшей за ними публики. И все же Палмер не мог побороть смущения, чувствуя себя участником сцены, в которой был продемонстрирован дурной тон и неуважение к ораторам. К тому же ему было неприятно оказаться в центре внимания многочисленной аудитории.
– Эй, дружище, тебе пора подкрепиться! – Бернс похлопал Палмера по плечу и взял его под локоть, как бы помогая ему встать.
– Но послушайте,– начал было Палмер.
В это мгновение тонкие губы Бернса быстро зашевелились, будто он нашептывал ему что-то весьма важное и срочное. Его рука взвилась над головой Палмера, указывая в дальний угол зала. Он несколько раз энергично, почти яростно мотнул головой, и его желтоватые глаза сверкнули. Вся эта пантомима должна была убедить любого, кто наблюдал за ними, в том, что Палмера срочно вызывают по важному делу. С помощью Бернса он поднялся со своего места и вслед за ним спустился с подмостков президиума в благодатный мрак большого зала.
Они с трудом пробрались через бесчисленные ряды столов к боковому выходу и покинули зал. Здесь было прохладно. Как только за ними закрылась дверь, голос Грорка сразу заглох и превратился в едва различимое бормотание.
– Ну, друг, скажи спасибо, что я тебя выручил,– сказал Бернс с ухмылкой.
– А что произошло? – спросил Палмер.– Почему так срочно понадобилось мое присутствие здесь?
