Здание станции было видно издалека. Оно стояло в чистом поле, с ломаной крышей с красной черепицей, на окнах – ящички с геранью. Мне даже представилось, как к вокзалу подъезжает черный длинный лимузин и из него выходит джентльмен с сигарой в зубах. Этот пресловутый джентльмен мог бы прискакать верхом, с лассо у седла и в широкополой шляпе. Получилась бы сценка, как на Диком Западе, с той только разницей, что здесь была бы не к месту унылая стена станционного здания. Я вошла на перрон, усыпанный гравием, и присела на лавку рядом с вывеской «Станция Кованец».
Иза потом спросила меня, какими были мои первые впечатления от свободы, что мне больше всего запомнилось.
– Воздух, – ответила я. – Много воздуха.
Она расхохоталась:
– Первый раз слышу такое из уст заключенного. Обычно говорят: задница, водка, колбаса. Но воздух!
А еще – непосредственное соприкосновение с землей. Туфли Изы спадали у меня с ног, я скинула их и шагала босиком, а их несла в руках, как делает это деревенская баба по дороге в костел. Мои ступни щекотал нагретый солнцем песок, пересыпавшийся между пальцев.
Женщина, к которой меня направила Иза, приняла меня очень сердечно, проводила по деревянной лесенке наверх в светелку. Я так устала, что тут же заснула крепким сном. Никогда не бывало, чтоб я так отключалась от всего, что творилось вокруг. В тюрьме у меня был чуткий сон, в него проникали все звуки камеры. Я даже начала подозревать, что не смогу больше спать в тишине. А здесь царила абсолютная тишина. Возможно, от нее я и проснулась. Было еще очень рано. Я подошла к окну. У самой горы виднелась полоска розовеющего неба, чуть пониже – стального цвета пики, а еще ниже клубился туман, похожий на серебристо-белое облако. В какой-то момент его пронзили, словно длинные острые стрелы, лучи солнца и, пройдя насквозь, залили золотом всю долину. Это было захватывающее зрелище, которое, как я подозревала, природа устроила в мою честь. Ничего подобного до сих пор я не видала. Хоть мы и бывали с Эдвардом в Закопане, но в горы не поднимались, он считал это излишним – никогда не был любителем пеших походов. Большую часть времени мы проводили в шезлонгах на террасе «Астории», откуда, по словам моего мужа, открывался довольно красивый вид. Но если бы он увидел этот восход солнца, то, возможно, изменил бы свое мнение. Вид с террасы дома отдыха Союза писателей был не очень красивым, но чтоб понять это, мне пришлось пройти очень долгий путь…
Я много думала об Эдварде и о нашей совместной жизни. Всю жизнь я на все смотрела его глазами, это тоже стало причиной несчастья. Вот и теперь я пыталась взглянуть на себя с его позиции. Как он это чувствовал. Он любил меня, но не сумел многого дать, потому что я ничего от него не хотела принимать, да и мне самой было нечего ему дать. Мы существовали в постоянном противостоянии друг другу. Скажите, как долго нормальный человек способен это переносить? Его пассия принимала его всего целиком, как мужчину и как человека. Не морочила голову, а все время твердила, что он абсолютно прав, независимо от того, что сама при этом думала. Она была настоящей женщиной, чего нельзя было сказать обо мне. Я вечно занималась самоуничижением, более того, считала себя некрасивой. Мне все в себе не нравилось. Хотя мужчины заглядывались на меня, делали мне комплименты. Частенько я слышала, что у меня красивые глаза и чувственное лицо. Они хвалили мою фигуру. Черта с два, думала я про себя. Трудно сказать, что нас так влекло друг к другу, почему мы не могли расстаться, тоскуя друг по другу и постоянно возвращаясь. Он, по крайней мере, сделал попытку наладить жизнь без меня, но счастливей не стал. Дядя как-то сказал, что Эдвард производит впечатление человека, который стоит на подножках двух мчащихся в разные стороны поездов. Он не любил его, постоянно твердя мне, что я должна связать свою жизнь с кем-нибудь другим. Завести детей, как нормальная женщина. Но дядя не знал всей правды о нашем браке, за распад которого ответственна была в первую очередь я.
Я шагала в одежде с плеча Изы, с ее рюкзаком по горным тропинкам, чувствуя, как пот течет у меня по спине. Ничего удивительного, я совсем потеряла форму. Единственным упражнением для меня в тюрьме было карабканье на нары вверх-вниз.
Во время одной из таких прогулок мне захотелось пить. Присев на камень, я достала термос. Налив в чашечку от термоса чаю, отхлебывала маленькими глоточками, чтоб не обжечься. Вокруг не было ни души. И впервые я не чувствовала себя плохо наедине с самой собой. Не хотела никуда бежать от себя, даже наоборот, я была себе интересна. Кем была эта сидевшая на камне женщина в позаимствованной одежде? Ее звали, как меня, Дарья Калицкая, но на этом мои сведения о ней заканчивались. И впервые во мне забрезжила надежда, что, когда я выйду на свободу, с этой женщиной мне будет уже легче жить. Я боялась этого дня, гнала от себя мысли о нем, и то, что не знала его точной даты, было мне на руку. Ничего хорошего по ту сторону тюремных стен я не ждала.
Агата копошилась, но как-то вяло, то вынимая свои пожитки из шкафчика, то снова засовывая их туда. Надзирательница уже не раз поторапливала ее. Наконец наступил момент прощания. Так получилось, что в камере мы были одни. Аферистка номер один помогала на кухне. Мы остались втроем, к нам еще никого не подселили. Я сидела за столом и, когда она подошла с набитым полиэтиленовым пакетом, в котором поместилось все ее имущество, встала. Мы глядели друг на друга, а потом я протянула ей руку. Не успела я оглянуться, как она вдруг взяла мою руку и поднесла к губам, а потом развернулась и, прихрамывая, вышла.
Через полгода я тоже должна была выйти отсюда. Камера снова была набита под завязку, но ни с одной из новоприбывших я больше не сходилась. Когда Иза назвала мне точную дату моего освобождения из женской тюрьмы в Кованце, я закрылась как в коконе, готовя себя к изменению в своей судьбе. Моя жизнь снова переворачивалась. Как и тогда, я не знала, что из этого выйдет. Но теперь передо мной вырисовывалось будущее. Я не знала, что оно мне принесет, удастся ли мне написать еще одну книгу… Возможно, книга о матери была так высоко оценена потому, что мне удалось выразить в ней свою собственную боль. Умерла бабушка, которая была моим детством, заменяла мне мать, отца и саму себя. И делала это наилучшим образом, как умела. Смерть матери в моей лучшей книге стала чем-то символичным. Мать – это детство. В этой прозе была сила, она передавала переживания, которые я хотела донести до читателя. Я стала профессиональной писательницей, но куда-то пропала моя правдивость. Ничего удивительного, потому что Эдвард отрезал меня от реальной жизни, а также от самой себя, от моей души. Может, поэтому не ладилась наша семейная жизнь, которая, как и мои книги, утратила правдивость. Сумею ли я теперь изменить это? Не знаю. Куда важнее моего творчества моя жизнь. Главное теперь – встречу ли я человека, с которым захочу жить, и рожу ли ребенка? Хоть и поздно, но еще не вечер. В Борисовке одна знакомая бабушки родила ребенка в возрасте сорока пяти лет. И ребенок появился на свет здоровым. Теперь это уже взрослый человек, кажется, одаренный математик. Есть даже теория, что поздние дети очень талантливые…
Все бумажные формальности были позади, я получила свои вещи из камеры хранения. Натянула свитер, теплую юбку, колготы, которые у меня уже были к тому времени, и сапоги.
Была поздняя осень. Как и предсказала мне Иза, мне было уже сорок два года. Я сумела сохранить надежду. Кто знает, не потому ли, что в самом начале Иза мне о ней говорила. Мне осталось только пойти и попрощаться с ней. Когда я вошла, она рылась в бронированном шкафу, я видела только ее спину. Услышав мои шаги, она выпрямилась и медленно повернулась ко мне. Я удивилась – такая низенькая. Мне всегда казалось, что она ростом не меньше метра семидесяти. Я смотрела на ее плоское, бесцветное лицо, обрамленное посеченными от химии, вытравленными и у корней более темными волосами.
Мы глядели друг на друга.
– Пришла вот попрощаться.
Я так была шокирована ее преображением, что не могла слова вымолвить. У меня даже мелькнула мысль, что я ошиблась дверью и это кто-то чужой, что Изу подменяет другой офицер по воспитательной работе. Но это была она. На ее лице появилось что-то вроде усмешки, и я заметила потемневшие от никотина зубы. Ничего удивительного – столько курить. Больше всего мне было жаль этих необыкновенных глаз, золотисто-желтых, с темными крапинками, как у хищного зверя. Глаза Изы были банального голубого цвета.
– Я пришла попрощаться, – повторила я, стараясь ничем не выдать своих чувств.
Она сделала шаг мне навстречу, на меня пахнуло дешевыми духами.
– Свидимся ли когда-нибудь еще? – спросила она, откидывая назад волосы – только это движение плечом напоминало прежнюю Изу.
