Ознакомительная версия.
«Время опьяняться!»
Для того чтобы не быть страждущим рабом Времени,
опьяняйтесь; опьяняйтесь непрестанно!
Вином, поэзией или истиной — чем угодно!
Шарль Бодлер
В 1925 году Париж притягивал американских писателей, художников, танцоров, певцов и музыкантов всех мастей. И подобно старшеклассникам, формирующим клики, клубы и группы, иностранцы искали компании единомышленников, собираясь в своих излюбленных заведениях. Одни выбирали пропитанные американским духом рестораны и кафе в правобережной части города, другие предпочитали неприукрашенную парижскую реальность левобережных кабаре, кафе и баров.
Хотя Скотт оказался всем сердцем предан Правому берегу, немало времени мы проводили и на Левом, куда нас часто заносил бесконечный цирковой караван, участниками которого мы оказались. Блуждающая коктейльная вечеринка переходила от заведения к заведению в поисках лучших людей, лучшей выпивки и лучшей музыки, едва различая улицы и мосты в неровном розовом свете фонарей.
Мы сняли квартиру на Правом берегу в чинном и элегантном известняковом особняке по адресу улица Тильзитта, 14 — в двух шагах от Елисейских Полей. Квартира располагалась на пятом этаже, и я сразу сообщила Скотту, что обои и мебель воскрешают в уме образ почтенной старой дамы.
Старомодная обстановка заставляла захлебываться ощущениями, как полная тарелка фуа-гра, зато квартира была просторной — мы смогли выделить собственные комнаты Скотти и Лиллиан, и кухарке, и небольшую спальню для нас со Скоттом. А главное, у нас был водопровод и канализация — удобство, за которое я и в обычной ситуации готова хорошенько заплатить и которое теперь, когда меня несколько месяцев не отпускали проблемы со здоровьем, оказалось настоящим благословением. А моих сестер повергало в немой восторг, что из углового окна у нас открывается вид на Триумфальную арку.
Париж — необычайное место даже для девушки, давно вкусившей все изысканные лакомства, какие может предложить Нью-Йорк. Бродя по мощенным булыжником улочкам, вдыхая запах жареных каштанов и тлеющих углей, любуясь резными фасадами и скульптурами, видевшими Наполеона в расцвете славы, блокаду 1870 года и чудо на Марне, каждый чувствовал себя частью чего-то огромного, несравнимо более великого, чем он сам. В Риме я тоже ощущала нечто подобное, но здесь это величие носило более личную окраску. Здесь я не просто видела старину и следы истории, здесь история развивалась прямо у меня на глазах. Я была ее частью, а она была частью меня.
Вскоре после возвращения мы провели вечер в доме Джеральда и Сары в Сен-Клу. Мы с Сарой подрядили детей помочь нам приготовить для Скотта торт в честь прошедшего «дня рождения книги». Синяя глазурь почти в точности соответствовала тону обложки «Великого Гэтсби». Скотти объявила, что именно она должна разложить маленькие кексики вокруг основания торта («Ведь это у моего папы день рождения книги!»), а отпрыски Мерфи — Гонория, Патрик и Баот — наблюдали за ней, затаив дыхание: этим ребятам не предоставилось шанса вырасти эгоистами.
Мы вынесли торт и чай в салон. Теперь, рассматривая картины, развешанные по стенам, я понимала, что Сару восхищает в работах Ренуара бескомпромиссная и одновременно изящная человечность. Выбор Джеральда — Фернан Леже, Жорж Брак и Хуан Грис — отражали его современные вкусы и взгляды на искусство. Теперь я понимала, как осознанно каждый художник подходил к своим работам.
Где фокус? Где источник света? Сколько черной краски добавили в смесь, чтобы добиться нужного цвета волос у девушки на портрете? Сколько охры было в этом небе?
В этой обстановке и, возможно, из-за депрессии, Скотт держался скромно и почти не говорил о книге. Тогда наша дружба с Мерфи только зарождалась, и Скотт боготворил их обоих, постоянно стремился впечатлить, заслужить высокую оценку. Такое желание возникало у всех, кто был знаком с этой парой. Мы все пытались проявить себя с лучшей стороны перед этими исключительными и искренними людьми.
Вскоре львиную долю нашей повседневной жизни стали занимать встречи с давними знакомыми: с Мерфи, Портерами и Майерсами, с Дос Пассосом, Шервудом и Эзрой Паундом. И как и в Нью-Йорке, а потом в Сент-Поле и в Грейт-Нек, наш круг знакомств разрастался с каждой вечеринкой — мы постоянно находили кого-то нового.
Мы ныряли в пучину развлечений с головой… Да и случалось ли нам погружаться во что-то постепенно? И хотя мне порой хотелось притормозить, Скотту нужно было быть всюду одновременно, видеться со всеми и каждым, радостно прокладывая себе путь на вершину американской общины. Казалось, дни здесь вмещают вдвое больше часов, чем в любом другом уголке мира, и в то же время лишь половина этих часов оставались у меня в памяти — как будто парижский воздух обострял все мои ощущения, но заглушал чувство времени.
Поначалу мои дни занимали обеды со знакомыми, походы по магазинам и занятия рукоделием со Скотти — ее полностью захватило бисероплетение. Вечера превращались в бесконечную череду баров и кабаре, выпивки, музыки и танцев.
Мое сердце покорила Ада «Рыжик» Смит — темнокожая женщина с ярко-рыжими крашеными волосами. Мы познакомились на вечеринке у Коула, когда Ада учила нас танцевать «Черную корму» — сейчас этот танец называют «чарльстон».
Она выставила нас в ряд и объявила название танца.
— Я выучилась этому танцу, когда была еще девчонкой, — заявила я, размахивая рукой, как школьница-отличница.
Ада окинула меня оценивающим взглядом.
— То есть пять минут назад?
— Порой кажется, что пять столетий.
— Ну что ж, подружка, отпусти себя! — Она прищелкнула языком.
И я отпустила.
Как-то вечером в конце апреля мы отправились в бар «Ле Селект». Перед этим поели дома со Скотти — легкий ужин из блюд, которые она обожала, как и любой ребенок трех с половиной лет: куриные ножки, кружочки моркови и наколотые на шпажки кубики французских сыров.
По указанию Скотта Лиллиан начала учить Скотти французскому. Для меня это было знаком, что он видит Францию как наше будущее пристанище, верит, что здесь, в отличие от Нью-Йорка, ему удастся занять подлинное место на вершине. За столом я практиковала со Скотти свой французский, перечисляя названия блюд, а потом составляя с ними нелепые предложения.
— Les carottes ne veulent pas être mangées ce soir, — сказала я. «Морковь не хочет, чтобы ее сегодня ели».
— Les carottes mangent le soir, — ответила Скотти.
Я засмеялась.
— «Морковь съест сегодняшний вечер» — это предложение даже лучше, чем мое.
— Давай еще!
— Les petits fromages sont prêts pour leur bain.
Кусочки сыра готовы принять ванну.
— Les petits fromages mangent leur bain, — захихикала Скотти.
— О, теперь у нас сыр ест ванну? Ты у меня умница, ягненочек!
— Ты ведь понимаешь, это бесполезно, — укорил меня Скотт. — У тебя слишком алабамский выговор, так у нее никогда не будет правильного произношения.
— Наверное, ты прав, но нам все равно, правда, ma petite quinte-feuille?
Скотти не обратила на нас внимания, увлеченно накалывая морковь на шпажку.
— Ты мог бы тоже попробовать, — заметила я. — У меня средненький французский, но твой просто ужасен. Практика тебе нужнее, чем ей.
Он отмахнулся.
— Пока могу прочитать меню и попросить счет — достаточно.
В «Селекте» уже собралась компания, в том числе наш любимый Алек, который был в Париже проездом. Всего нас было человек восемь — еще четверо мужчин и женщина, все — новые друзья Скотта. Женщина не говорила по-английски, все мужчины были писателями. Одни еще только искали способы хоть как-то попасть в печать, другие разместили свои рассказы в малотиражных журналах, которые издавали в Париже американцы. Рыбы-прилипалы, вот кто они. Течение вынесло их в Париж после войны, и теперь они присосались к столпам литературного сообщества. Кто знал, чего стоили их произведения?
Спустя два часа Скотт был уже на четвертом коктейле и, склонившись вперед и стиснув ладонями столешницу, с горящим от возбуждения лицом доказывал свою точку зрения.
— Назовите мне одно имя, — говорил он, — одного человека, который понимает и может изобразить бьющееся сердце американской жизни лучше, чем я сделал это в «Гэтсби»! И не называйте мне Льюиса или Бойда. Прерии, маленькие городки, фабрики… может, они и в самом сердце Америки, но они — не ее сердце! Они — вялые ноги, которые страна едва переставляет. Их тусклая, бескровная проза наводит тоску.
Неужели я одна замечала, что он хватил лишнего? Все наблюдали за ним с неподдельным восхищением. Когда он успел их очаровать? Или все дело в абсенте?
Скотт продолжал…
— И не нужно депрессивных драм военного времени, американских солдат с их мрачными кровавыми историями — это в прошлом. Зельда, дорогая, ты читала «Великого Гэтсби» — она вообще у нас страшно начитанная. Скажи им: правда, я написал самый выдающийся американский роман, построил сияющий Рим на литературных холмах?
Ознакомительная версия.
