Ознакомительная версия.
— Да и я ничего. — Она поднялась, поцеловала сестру. — Пойду я.
В коридор прощаться с ней высыпали все члены семьи, зазвучал громкий, нестройный хор голосов. Говорили все одновременно, так что у Саши голова пошла кругом.
— Мама, что такое анаграмма?
— Ириш, а почему Сашка уходит? Время детское.
— Я сказала Ленке, что надену завтра розовое платье, и не могу его найти.
— Я думал, мы посмотрим кино какое-нибудь, почаевничаем, когда дети угомонятся.
— Какая анаграмма у слова «пион»?
— Мам, мы договорились завтра в школу идти в розовом, а платья нет.
Саша изумленно крутила головой, ей даже захотелось зажать уши руками, чтобы прекратить этот галдеж, но через мгновение шум затих сам. Затих, потому что заговорила Ира. Голос был спокойный, рассудительный, надежный. Голос человека, всегда выбирающего правильный путь. Голос женщины, которая знала, как жить и что делать:
— Миш, я тоже предлагала Саше остаться, но у нее миллион маленьких причин и одно большое «вообще», чтобы побыстрее смыться. Маруся, твое платье в химчистке, но ты можешь надеть свою плиссированную юбку, она тоже розовая, и взять мою кофточку.
— Какую? Шанель?
— Да, только аккуратнее, пожалуйста.
— Вау! Класс! — Маруся исполнила вокруг матери незамысловатый индейский танец, совершенно не соответствующий кисейной барышне, намеревающейся облачиться в рюши и кружева модной марки.
— Сынок, анаграмма к слову — это другое слово, составленное из таких же букв. Из «пиона» у тебя получится «пони». Понятно?
— Ага.
— Мишенька, придется нам и сегодня чаевничать вдвоем. Надеюсь, ты не расстроишься. И кино, кстати, можем посмотреть. У нас ведь есть несколько дисков.
Усмиренные и успокоенные члены семьи дружно попрощались с Сашей и разошлись.
— Счастливая ты, — обернулась Саша к сестре.
— Счастливая, — эхом отозвалась Ира. Потом добавила: — И ты тоже.
— И я, — согласилась Саша.
Ира закрыла за ней дверь. Обеим счастливицам очень хотелось плакать.
— Трудный день? — Жена пристально посмотрела на Человека через стол.
— Обычный. — Он непринужденно улыбнулся. Он всегда улыбался этой женщине именно так: без каких-либо усилий, всякий раз благодаря судьбу за то, что их практически фиктивный брак оказался настолько удачным и даже счастливым. Сейчас он бы едва поверил, напомни ему кто-нибудь, что в момент встречи он смотрел на нее с нескрываемой тоской и каждую минуту, каждую секунду постоянно сравнивал, сравнивал, не мог не сравнивать с той, другой, оставшейся в прошлой жизни. Нет, не с оставшейся, а с той, которую он оставил. И никогда он не тешил себя иллюзиями, что, улетая в тот последний рейс, верил, что удастся когда-нибудь вновь окончательно соединиться с семьей. И чувство отвращения к самому себе не становилось меньше.
Когда много лет назад его, тогда еще пилота только второго класса, завербовала разведка Соединенных Штатов, он мало задумывался о последствиях своего согласия. Его одолевали совсем другие мысли: стоит ли жене биться в своей больнице за очередь на «Москвич», если денег на машину все равно нет; сможет ли он в очередном заграничном рейсе, куда его только-только начали отправлять, сэкономить и втайне от вечного соглядатая в сером приобрести для Иришки хорошенькое платьице, и сколько часов надо еще налетать, чтобы второй класс превратился в первый, комната в общежитии — хотя бы в комнату в коммуналке. И когда наконец они смогут позволить себе второго ребенка?!
Эти двое ничем не отличались от провожатых, к которым он уже успел привыкнуть за немногие перелеты в капиталистические страны, только разговаривали с едва уловимым иностранным акцентом. Все остальное — и вкрадчивый голос, и доверительные, обволакивающие интонации, и серые костюмы, и легкий, но ощутимый нажим — было будто списано с тех работников КГБ, с которыми ему уже приходилось беседовать. Тот разговор закончился его категоричным отказом сотрудничать. И была все та же комната в общаге, и нашивки на погонах — те же. Впрочем, во время той встречи ему никто не только не обещал, но даже и не намекал, что в случае согласия его жизнь изменится в лучшую сторону, правда, и ухудшениями тоже никто не грозил. Так оно и происходило: время шло, проходили годы, а мечты не сбывались и не оправдывались надежды. Романтика неба уже не вызывала былого вдохновения, ибо не могла удовлетворить всех земных желаний. Он, конечно, помнил, как мальчишкой вместе с другом сбежал из Грузии в Россию, чтобы поступить в летное училище, надеть форму и водить большекрылые машины с надписью «Аэрофлот». Помнил, как радовался полученному диплому, и даже распределение на Север не испугало, а заставило ликовать. Работа в тяжелых условиях обещала возвращение в Москву и дальнейшее продвижение по службе. Так и случилось: Москва приняла, Москва подарила любовь, Москва позволила кормить семью. Кормить, но и только. Конечно, он знал, что профессия летчика-международника позволяет заглянуть за горизонт. Коллеги постарше не могли пожаловаться на неустроенный быт и отсутствие благ. Но почему-то время, когда можно будет приобрести эти блага, все не наступало. А он был молод. Он хотел всего и сразу. И все чаще в их разговорах с другом, с которым они теперь — одна радость — летали вместе, сквозила горечь от того, что лучшие годы уходят на бесконечные мытарства и ожидания, когда же тебя заметят, когда же тебе доверят нечто большее, когда же ты начнешь по-настоящему жить, а не грезить о красивой жизни? А главное, если и наступит конец этому ожиданию, то сама красивая жизнь продлится недолго, потому что врачебная комиссия строга и неумолима и любое отклонение от нормы скорее рано, чем поздно, закончится мгновенным списанием. И было ужасно обидно, что небо, казавшееся с земли таким многообещающим, таким притягательным и таким близким, оказалось значительно дальше и не спешило полностью открывать свои просторы. А он готов был их покорять. Никогда он не пасовал перед новыми машинами и новыми расстояниями. И никогда не сомневался в том, что был настоящим профессионалом.
Те двое, что подсели к нему на скамейку в парке, где он читал газету, изредка поглядывая на трехлетнюю Иринку, которая увлеченно лепила в песочнице куличи, тоже не были профанами в своем деле. Они выбрали именно того, кого надо было выбрать, и подошли к нему как раз в тот момент, когда он согласился бы сотрудничать с ними и за гораздо меньшие обещания. А пообещали они немало, и слова своего ни разу не нарушили. Методами и способами решения его проблем Человек не интересовался. Меньше знаешь — крепче спишь. Его вполне удовлетворяло знание того, что в обмен на чертеж какой-то детали в кабине «Ту-154» у него появилась и отдельная квартира, и новые погоны, и звание командира корабля. А еще у него появилась Сашура. И в той же степени, в какой росли его благополучие и статус, с каждым днем увеличивалась его тревога за семью. Американцы предупреждали, что риск разоблачения существует, но не уставали повторять, что при соблюдении всех мер предосторожности он будет минимальным. В конце концов, человека, которому есть что терять, вряд ли будут подозревать в связях с разведывательной службой другого государства.
— Для того чтобы не привлекать внимания, лучше работать поочередно с кем-нибудь еще, чтобы все концы не сходились на одном человеке, чтобы при подозрении оставалось гораздо больше вопросов, чем ответов, — намекнули ему при очередной встрече. — Порекомендуете кого-то?
И он тут же порекомендовал Нодара, которому тоже не хватало размаха крыльев, высокого полета и уверенности в собственных возможностях для того, чтобы сделать предложение красавице Эсме.
— Как ты ее уговорил? — Человек продолжал недоумевать даже на их свадьбе. Нет, в друге своем он не сомневался: Нодар был умен, отлично образован и великолепно, что называется, окультурен. Все-таки мама его была не совсем обычной женщиной из никому не известного грузинского селения, а знаменитой художницей. И все же до Эсмы он не дотягивал. До нее вообще всем было далеко: высокая, тонкая, узкокостная, туфли на шпильке, юбка солнце-клеш, темные очки с надписью «Chanel», привезенные из очередной командировки, в которых она, переводчик со знанием трех языков, сопровождала сотрудников аппарата.
— Пообещал подарить Ван Гога, — ответил тогда Нодар.
— Какого Ван Гога?
— Того самого, Винсента.
— И что? Подарил?
— Конечно, на следующий же день: целую охапку подсолнухов.
— Да ну тебя! — Человек отмахнулся, делано дуясь, а через секунду они уже молодо, задорно ржали, привлекая внимание остальных гостей.
Это спустя много лет Нодар признался, что не было ни подсолнухов, ни Ван Гога, ни какой-либо другой романтики. Было другое:
— Я не говорю ни по-французски, ни по-немецки, а знания английского ограничиваются зоной взаимопонимания с диспетчерами. Я ничего не смыслю в поэзии вагантов, скандинавском эпосе и философии Юнга. У меня дурной характер и большие амбиции. И хотя у нас не много точек соприкосновения, я бы не дал вам скучать. А еще у нас могли бы быть прекрасные дети. В этом нет никаких сомнений. Вы мне нравитесь. — Именно таким было его выступление перед Эсмой: лаконичным, простым и бесхитростным. Поэтому и ответ, не заставивший себя ждать, оказался простым и искренним:
Ознакомительная версия.
