Двое живых подняли матрац, горбылем стоявший у стены, бережно, аккуратно положили его поверх мертвого. Безмолвные, белые, они исчезли в конце коридора, толкая перед собой кровать на колесиках. Зрелище это было увлекательное, и тянулось оно долго, но теперь кончилось. Следом за ним мертвенно-белый туман, крадучись, возник в коридоре и поплыл у Миранды перед глазами — туман, в котором спрятались и весь ужас, и все изнеможение, и все изуродованные лица, перебитые спины и переломанные ноги замученных, поруганных живых существ, и все разновидности их страданий, и отрешенность их сердец; в любую минуту туман мог растаять и выпустить на волю орду человеческих мук. Она вскинула руки и сказала:
— Нет, только не сейчас, не сейчас!
Но было поздно. Туман рассеялся, и два палача, оба в белом, двинулись к ней, умело, с поразительной ловкостью волоча уродливую фигуру старика в грязных отрепьях, жалкая бороденка которого трепыхалась у него под разинутым ртом, а сам он крючил спину и упирался ногами, сопротивляясь им и силясь отдалить уготованную ему судьбу. Пронзительным, рыдающим голосом он тщился втолковать палачам, что преступление, в котором его обвиняют, не заслуживает такой кары, но палачи шли не останавливаясь, и только этот плачущий голос нарушал бесшумность их шагов. Грязные, потрескавшиеся ямки ладоней старика были умоляюще протянуты вперед, как у нищего, и он твердил:
— Богом клянусь, я не виноват!
Но палачи держали его под руки и тащили за собой и, миновав Миранду, исчезли.
Путь к смерти — длинная дорога, со всех сторон обложенная горестями, и после каждой беды сердце мало-помалу сдает, кости на каждом шагу бунтуют, дух начинает оказывать упорное сопротивление, но с какой целью? Преграды рушатся одна за другой, и, как ни закрывать глаза, все равно не уйти от зрелища открывающейся перед тобой катастрофы, ни от следов преступлений, совершенных там же. По полю шагал доктор Хилдесхайм, вместо лица — череп под немецкой каской. Он нес голого младенца, корчившегося у него на штыке, и огромный каменный кувшин с надписью готическим шрифтом «ЯД». Он остановился у колодца, который, по воспоминаниям Миранды, был посреди пастбища на отцовской ферме, — у колодца, который считался пересохшим, а теперь пузырился живой водой, — и бросил в его чистейшую глубину ребенка и яд, и взбаламученная вода бесшумно ушла в землю. Миранда закричала и, подняв руки над головой, с криком бросилась бежать; эхо подхватило ее голос и вернуло его волчьим воем: Хилдесхайм — немец, шпион, варвар, убей его, убей, пока он сам тебя не убил… Она очнулась, истошно воя; она слышала, как эти отвратительные, позорящие доктора Хилдесхайма слова срывались у нее с языка; открыла глаза и увидела, что лежит на койке в маленькой белой комнате, а доктор Хилдесхайм сидит рядом с ней, плотно держа два крепких пальца у нее на пульсе. Волосы у него лежали гладко, цветок в петлице был свежий. В окне сверкали звезды, и доктор Хилдесхайм смотрел на них, казалось, без всякого выражения, стетоскоп висел у него на шее. Мисс Теннер стояла в ногах кровати и что-то записывала на листке.
— Ну вот, — сказал доктор Хилдесхайм, — теперь по крайней мере вы разрешаетесь криком, а не вскакиваете с койки и не бегаете по палате.
С мучительным усилием стараясь держать глаза открытыми, Миранда увидела его грубоватое терпеливое лицо, хотя в сознании у нее все снова пошатнулось, начало скользить, оторвалось от своей основы и стало крутиться, точно колесо, буксующее в канаве.
— Нет, нет! Я не хотела. Я так не думаю, никогда не думала, доктор Хилдесхайм, вы забудьте…
И, не в силах дождаться его ответа, снова впала в забытье.
Зло, которое она причинила, не оставляло ее, преследовало во сне; оно принимало расплывчатые формы ужаса, которые она не могла ни определить, ни назвать, хотя сердце у нее сжималось при виде их. Сознание, расколотое на две части, в одно и то же мгновение признавало и отвергало увиденное, ибо ее трезвый, логический ум холодно наблюдал за тем, что делалось по ту сторону темной, недужной пропасти, за непостижимым исступлением другой половины, и отказывался признать достоверность этих видений, неотступность угрызений совести и безмерного отчаяния.
— Я знаю, что это ваши руки, — сказала она мисс Теннер. — Я знаю, знаю! Но они как белые тарантулы, пожалуйста, не дотрагивайтесь до меня.
— Закройте глаза, — сказала ей мисс Теннер.
— Нет, нет! — крикнула Миранда. — Тогда я вижу такое, что еще хуже!
Но глаза у Миранды сами собой закрывались, и полночь мук надвигалась на нее со всех сторон.
Забвение, думала Миранда, шаря среди своих воспоминаний и отыскивая слова, которыми ее учили описывать невидимое, непознаваемое. Забвение — это круговорот серой воды, крутящейся волчком целую вечность… вечность, может быть, огромнее, чем расстояние до самой далекой звезды. Она лежала на узком уступе над пропастью, над бездонной пропастью, но не могла мысленно измерить ее глубину. Этот уступ возникал еще в ее детских снах предупреждением об опасности, и она изо всех сил прижималась к надежной гранитной скале у себя за спиной, не сводя глаз с пропасти и говоря себе: вот оно, вот оно наконец-то, и как все просто! А мягкие, округлые слова — вечность, забвение — это завеса, повешенная перед пустотой, и за ней ничего нет. «Я не узнаю, когда это будет, не почувствую, не запомню, так почему не примириться с этим сразу! Я погибла, надеяться мне не на что. Посмотри, — сказала она себе, — вот оно, вот она смерть, и страшиться ее нечего». Но примириться с ней она не могла и по-прежнему всем своим скованным телом жалась к гранитной стене, к тому, что еще с детских лет казалось ей спасением, и, еле дыша, боясь, что дыхания не хватит, повторяла в отчаянии: «Посмотри, не бойся, это же ничто, это же только вечность!»
Гранитные стены, круговороты, звезды — это все вещное. В них нет ни смерти, ни облика ее. «Смерть есть смерть, — сказала Миранда, — и в смерти мертвые обходятся без присущих всему живому свойств». Обреченная на молчание, она стала легко опускаться вниз, вниз, в глубины мрака, и легла камнем на самое дно жизни, зная, что не осталось у нее ни зрения, ни слуха, ни речи, не чувствуя собственного тела, отрешенная от всех людских попечений и все-таки живая, все еще как-то связанная с жизнью. Все помыслы, все сомнения разума, все кровные узы и зовы сердца растаяли и оторвались от нее, осталась только крохотная, горящая жгучим огнем частичка бытия, которая лишь одну себя и знала, которая в одной себе и черпала силу и не поддавалась ни на какие уговоры, ни на какие мольбы, ибо вся состояла из одного-единственного побуждения, из упорного желания жить. Эта огненная, непоколебимая частица, ни от кого не ожидая помощи, сама боролась с гибелью, боролась за то, чтобы выжить, чтобы остаться в безумии своего существования, бессмысленного, ничем не объяснимого, помимо одной этой неизбывной цели. Верь мне, сказал этот немигающий, яростный огонек. Верь. Я не уйду.
И эта светящаяся точка пошла вширь, распласталась, делаясь все тоньше и тоньше, стала прозрачным сиянием и, точно огромный веер, изогнулась радугой, сквозь которую завороженная, безоглядно поверившая ей Миранда увидела глубину светлых просторов моря и песка, шелковистость лугов и неба, только что омытых и блистающих просветами голубизны. «Ну конечно, конечно!» — сказала Миранда, нисколько не удивляясь этому, а с тихой радостью, точно сбылось обещанное ей когда-то, на что она давно перестала надеяться. Она оторвалась от узкого уступа и легкими шажками побежала сквозь высокий портал величественной арки, которая вздымалась в своем великолепии над пылающей синевой моря и зеленой прохладой лугов.
Маленькие волны шли неторопливо, накатывались на берег, без единого звука лизали песок и отходили вспять, травы клонились перед бесшумно налетающим ветром. Степенно, точно облака сквозь мерцание воздуха, к ней двигалась людская толпа, и Миранда с радостным изумлением увидела, что это все те, живые, кого она когда-то знала. Их лица, сияющие каждое своей особой красотой, преобразились по сравнению с тем, какими она их помнила, глаза были ясные, спокойные, как хорошая погода, и они не отбрасывали тени. Это были человеческие существа, каждое само по себе, и она знала каждого, не называя его по имени, не вспоминая, в каком родстве с ним состоит. Ступая бесшумными шагами, они окружили ее ровным кругом, потом обратили свои завороженные лица к морю, и она легко, как волна среди волн, двинулась вместе с ними. Влекомый течением круг расширился, разомкнулся, и каждый из них был теперь один, но не в одиночестве. Миранда, тоже теперь одна, ни о чем не спрашивая, ничего не желая в покое своего самозабвения, осталась там, где была, и не сводила глаз с необъятной глубины неба, где всегда стояло утро.
Подложив руки под голову, спокойно лежа в щедром тепле, которое ровным потоком шло с моря, с неба и с лугов, не досягая, хоть они и были в пределах досягаемости, безмятежно улыбающихся, таких знакомых ей существ, Миранда вдруг, совершенно неожиданно почувствовала в своей радости смутную дрожь опасения, чуть заметный укол страха; легкий морозец тронул края этого незыблемого покоя; чего-то, кого-то ей недоставало, что-то она утратила, что-то ценное оставила в другой стране. Но что же, что это может быть? «Здесь нет деревьев, нет ни одного дерева, — испуганно сказала она, — что-то у меня осталось недоделанным». Какая-то мысль забилась у нее в глубине мозга — ясно, точно чей-то голос зазвучал в ушах. «Где же те, мертвые? Мы забыли мертвых… Мертвые, где они?» И сразу, точно завеса упала над светлым простором, все там поблекло, она была одна в незнакомом царстве камней и лютой стужи, пробиралась по крутой тропе, по скользким снежным завалам и кричала: «Я хочу назад! Но в какую сторону идти?» Боль вернулась, страшная, всепоглощающая боль бушующим огнем растеклась у нее по жилам, в ноздри ей пахнуло смрадом тления, тошнотворным, сладковатым запахом разлагающегося мяса и гноя. Она открыла глаза и увидела сквозь плотную белую салфетку, прикрывающую ей лицо, белесый свет, поняла, что запах смерти исходит от ее собственного тела, и попыталась поднять руку. Салфетку убрали, она увидела мисс Теннер, которая привычной рукой умело наполнила шприц, услышала, как доктор Хилдесхайм сказал:
