— Барону твоему ни слова! — велел Труммер.
Барон был уже закоренелым врагом, его как бы поставили вне закона. Если он слишком рано узнает о поданном Мицци прошении, то может не дать денег на кабинет восковых фигур.
Мицци Шинагль страдала от некоторых неприятных ощущений, возникших у нее в связи со сведениями, изложенными ею в прошении. Но она внушала себе, что должна спасти сына, свое единственное дитя, «все, что у нее есть на свете». Ведь я его мать, говорила она себе. Тайтингеру она решила сообщить о происшедшем попозже, дня через два, — как только будет выкуплен паноптикум. В течение двух-трех дней ожидалось окончательное заключение сделки — в кафе Цирнагль, в артистическом заведении на Пратерштрассе, как то предписывал старинный обычай держателей балаганов.
30
В пять часов пополудни Тайтингер должен был явиться в кафе Цирнагль. Мицци, Магдалена Кройцер и Труммер ожидали его уже с четырех. Каждым из них владело опасение, что барон в последнюю минуту передумает и не явится или, что еще хуже, уехал из Вены еще накануне. Надо было крепче его держать! — думала Кройцер.
Но он уже подъезжал в фиакре. Мицци знала его привычки. Он не любил подкатывать прямо к месту, куда собирался отправиться. У нее хватило времени пересечь широкую улицу и настичь его.
— Надеюсь, я не опоздал, — спросил Тайтингер. — Ты ждала меня здесь?
Он посмотрел на часы: как всегда, он был сама пунктуальность.
— Я должна предупредить кое о чем! — сказала Мицци. Недовольство, выказываемое бароном по поводу ее бурных и интимных порывов, больше не страшило ее. В эти мгновения ей верилось, будто он один, один-единственный на всем белом свете, близок ей и дорог. Он был ее возлюбленным. Она любила его больше, чем сына, больше, чем отца. И сейчас она понимала это с предельной ясностью.
— Ну, что еще такое? — спросил он, позволяя увести себя в переулок.
— Я не хочу, чтобы ты покупал паноптикум!
Она обратилась к нему на «ты» — и это показалось ей само собой разумеющимся, хотя в дневное время произошло это впервые, раньше она говорила ему «ты» только под покровом ночи. Она призналась, что у нее еще достаточно денег и ей не нужна его помощь. Клянча деньги, она лишь следовала советам Кройцер, но сейчас поняла, что поступала дурно. А отныне она не хочет делать ничего дурного. И, кроме того, она подала прошение о помиловании Ксандля, и…
— Нет, дорогая Мицци, — произнес он незнакомым голосом, высвободив руку.
Его голос доносился до нее словно бы издалека, каждый звук походил на стук захлопываемой железной двери. Фразы лязгали подобно задвижкам на двери тюремной камеры.
— Нет, я сам плачу по своим долгам. У тебя будет в результате обеспеченное существование — у тебя и у мальчика, когда его освободят. Пойдем! — сказал он, и она последовала за ним, отставая на полшага, с такой стремительностью он пошел.
Сердце у нее больше не колотилось, как прежде, хотя и она сама шла теперь быстро, а голова была пустой и, вместе с тем, тяжелой. Голова держалась на шее как какая-то совершенно посторонняя ноша.
Теперь главное побыстрее все закончить, подумал Тайтингер, войдя в кафе Цирнагль. Они уже сидели там, владелец паноптикума и маклер, а с ними еще один, третий, которого Тайтингер не знал. Это был юридический консультант, приглашенный для составления контракта, Поллитцер. Тайтингер следил за перипетиями переговоров без особого внимания. Старался лишь не поддаться хаосу, зародившемуся не в нем самом, но налетевшему на него со всех сторон, словно ветер, метель, пыль и ледяной дождь одновременно.
К кофе своему он едва притронулся, а Поллитцер уже предложил покинуть кафе. Все ли уже наконец улажено, спросил Тайтингер.
— К сожалению, нет, господин барон, — ответил Поллитцер, верховодивший за столиком и называемый сейчас всеми «господин доктор». — Нам нужно провести переговоры со старым господином Перколи, он живет всего через два дома отсюда. Может быть, господину барону предпочтительнее подождать нас здесь?
Нет, против этого что-то в душе у Тайтингера возражало. Он не мог оставаться здесь в одиночестве, хотя его неприятно смущали галстук Поллитцера в стиле Лавалье, его мягкая шляпа, пестрый бархатный жилет и множество бумаг в кармане сюртука. Он отправился со всей компанией — через два дома отсюда. Следовал за ними, послушный, как домашнее животное, с трудом подавляя нетерпение, которое сейчас, в последние мгновения, возросло ровно вдвое. Он поднялся на три марша по лестнице, прошел вслед за остальными через мрачную кухню в светлое ателье под стеклянной крышей. Старик неаполитанец даже не встал со стула.
Поллитцер принес с собой договор, согласно которому старый Тино Перколи обязывался и впредь поставлять восковые фигуры в связи с актуальными событиями последних месяцев, за аванс в сто гульденов.
Он обязывался не поставлять те же модели в другие паноптикумы в пределах монархии, а в Берлинский паноптикум — лишь с двухнедельной отсрочкой. Из договора выпадали Музей восковых фигур в Париже и вообще заграница.
— Договор я оставлю у себя до завтра, — предупредил Перколи. — Завтра после обеда! Я хочу посмотреть его без свидетелей.
— Прошу оказать любезность и прочесть то, что касается господина барона, — сказал Поллитцер, после чего Тайтингеру пришлось вернуться в кафе.
Оказалось, что он должен выложить семьсот гульденов наличными, а остальные — ровно восемьсот — ему надо было обеспечить гарантией. Ему принесли чернильницу и перо. Он подписал контракт твердой рукой. Он сбросил огромный груз, освободил совесть, избежал забот, осложнений и неприятностей. Он даже сумел сердечно попрощаться со всеми. Пообещал прийти в воскресенье на открытие паноптикума, которому предстояло еще придумать новое название. Поллитцер предложил «Всемирный биоскоп». Название всем понравилось. Отправились выпить. Никто не сделал даже попытки пригласить барона.
Внезапно Мицци Шинагль заплакала.
— В чем дело? — спросили у нее.
— Да просто так, от радости.
Открытие нового «Большого всемирного биоскопического театра» состоялось при огромном стечении жадной до новых зрелищ публики, обитающей в императорской и королевской столице.
Бедный Тайтингер не имел возможности уклониться. Ему предстояло выдержать всю программу.
Занавес с тихим поскрипыванием поднялся, и Тайтингер, безмерно испугавшись, увидел на красном престоле Мицци. Невозможно было понять, живая она или сделана из воска. Тяжелые, мерцающие желтым, серебристым и, вместе с тем, голубоватым светом, трижды переплетенные нити крупных жемчужин украшали ее восковую шею и декольтированную восковую грудь. Увесистые алмазы сверкали в мочках ушей. От круглой лампы, затененной синей тканью, падал с потолка «волшебный» свет. На голове у «любимой жены шаха» был прикреплен турецкий полумесяц, опирающийся на две узкие серебряные стрелки, из-под которых струились пышные золотые волосы. Мицци — была ли это действительно она? — неподвижно сидела на своем красном троне.
Да, это оказалась настоящая Мицци. И заговорила она своим всегдашним голосом:
— Его Величество Шах Персидский добр ко мне, когда-то я была бедным ребенком из венского простонародья. А теперь я владычица надо всеми женщинами в гареме, я любимая жена шаха. И я намерена царить еще долго, и я приветствую Вену, и народ Вены, и старого Стефана!
Все захлопали. Быстро, с лязгом закрылся занавес.
— Представление окончено, — провозгласил Труммер.
Все устремились вперед, к сцене. Тайтингер воспользовался всеобщей суматохой и вышел. Он убежал.
31
Сначала медленно, осторожно, потом все настойчивее газеты после долгих лет молчания вновь принялись писать о Персии, о дружественной державе на Ближнем Востоке, о Его Величестве Шахе, последний визит которого в Вену еще, должно быть, остается в памяти жителей Австрии и всех народов империи. Корреспонденты из Петербурга, Лондона и Парижа сообщали о русских устремлениях, английских изворотах, парижских интригах.
«Фремденблатт» отправила своего сотрудника в Тегеран. В своих корреспонденциях он рассказывал о персидских нравах, персидских женщинах, персидских садах, персидской армии, персидских крестьянах. После знакомства с несколькими статьями любой житель Вены — из Деблинга, Гриндинга, Леопольдштадта или Альзергрунда — мог чувствовать себя в Тегеране как дома.
В газетах не стали бы писать о Персии просто так: здесь все имеет особое, специальное, политическое значение. Политики, дипломаты, журналисты понимают: шах Персии приедет в Вену еще раз.
На Бальхаузплац перерывают давние протоколы. В придворной и правительственной канцелярии Его Величества исследуют каждое происшествие, пусть и самое незначительное, имевшее место в свое время, в дни, когда шах Персии впервые побывал в Вене. Листают и старые архивы Венской тайной полиции.
