Чтобы ответить на мой вопрос, ему потребовалась целая ночь, и все равно остались пробелы, которые мне самому предстояло заполнить. Идея вызревала в его голове поэтапно, начиная с момента оплеухи, полученной маленькой Марией в Розарии, и заканчивая разрывом с Лилиан. А в промежутке его медленно, но властно увлекала тропа Димаджио, пока образ жизни человека, которого он убил, не превратился в навязчивую идею.
— Однажды я набрался духу и вошел в его комнату, — сказал Сакс— С этого, думаю, все началось. Я сделал первый шаг к действию. Раньше я боялся даже дверь открыть. От одной мысли, что я там могу найти, мурашки пробегали по коже. И вот однажды Мария была в детском саду, Лилиан куда-то ушла, а я маялся, места себе не находил. И наконец решился. Как и следовало ожидать, личных вещей Димаджио там не осталось — ни писем, ни документов, ни дневников или телефонных книжек, никаких свидетельств его семейной жизни. Зато я наткнулся на несколько его книг. Три или четыре тома Маркса, биография Бакунина, памфлет Троцкого о расовых отношениях в Америке и прочее в том же духе. А в нижнем ящике письменного стола я нашел его диссертацию в черном переплете. Ключевой момент. Если бы не эта диссертация, скорее всего, ничего бы не было.
В исследовании на четырехстах пятидесяти страницах переоценивались биография и сочинения Александра Беркмана, — продолжал Сакс. — Наверняка тебе приходилось слышать это имя. Анархист Беркман стрелял в Генри Клея Фрика, чей дом на Пятой авеню сейчас превращен в музей. Дело было в тысяча восемьсот девяносто втором году во время забастовки сталелитейщиков, когда Фрик вызвал целую армию полисменов и те открыли огонь по безоружным рабочим. Двадцатилетний Беркман, еврейский радикал, выходец из России, отправился в Пенсильванию, чтобы убить толстосума-капиталиста. Фрик выжил после покушения, а Беркман угодил за решетку на четырнадцать лет. Выйдя на свободу, он выпустил книгу «Тюремные мемуары анархиста», продолжая активно заниматься политикой, в основном вместе с Эммой Голдман. Он издавал газету «Мать земля», пропагандировал доктрину о свободе воли, выступал застрельщиком рабочих забастовок. Когда Америка вступила в Первую мировую войну, его снова посадили в тюрьму, на этот раз за антивоенную агитацию. После отсидки его и Эмму Голдман выслали в Россию. Во время прощального ужина пришло известие, что только что умер Фрик. Реакция Беркмана была короткой: «Бог его депортировал». Неплохо сказано, да? В России он быстро расстался со своими иллюзиями. Большевики, по его мнению, предали идеалы революции, заменив одну форму деспотии другой, и после Кронштадтского мятежа в двадцать первом году он решил вторично эмигрировать. Последние десять лет жизни он провел на юге Франции. При всей своей работоспособности (он опубликовал книгу «Азбука коммунистического анархизма», занимался переводами и издательской деятельностью, даже успевал писать за других) он бы не прожил без помощи друзей. В тридцать шестом году, тяжелобольной, уставший от подачек, он выстрелил себе в висок.
Хорошая была диссертация. Немного нескладная и дидактичная, но зато страстная и глубокая — умное, серьезное исследование. Уже тот факт, что Димаджио оказался человеком неординарным, вызывал уважение. Зная его дальнейшую деятельность, я воспринимал это как нечто большее, чем академический опус. Это была важная фаза в его духовном развитии, попытка сформулировать собственные идеи о политическом переустройстве. И без прямых деклараций чувствовалось: он одобряет Беркмана и убежден, что некоторые формы политического насилия морально оправданы. При правильном подходе оно может стать эффективным инструментом для раздувания социальных конфликтов и, попутно, просвещения общества в вопросах институциональной власти.
После этого я уже не мог остановиться. Димаджио не выходил у меня из головы: я сравнивал себя с ним, я задавался вопросом, почему случай нас свел на лесной дороге в Вермонте. Это было какое-то космическое притяжение, действие высшей силы. От Лилиан я знал, что он был солдатом во Вьетнаме и что война вывернула его наизнанку, домой он вернулся с новым взглядом на Америку, на большую политику, на собственную жизнь. Поразительная штука: из-за этой войны я, пацифист, оказался за решеткой, а он, отвоевав, пришел к тем же убеждениям. Мы оба стали писателями, оба считали, что страна нуждается в фундаментальных переменах. Вот только я скис, начал пописывать пустые статейки и претенциозные эссе, а Димаджио продолжал развиваться, двигаться вперед и нашел в себе смелость осуществить свои идеи на практике. Я не хочу сказать, что надо сжигать поселки лесозаготовителей, просто я завидовал человеку дела. Сам я пальцем не пошевелил для достижения какой-нибудь цели. Только и умел брюзжать да возмущаться, так сказать, пылал праведным гневом, а голову пускай подставляют другие. Я был лицемером, в отличие от Димаджио, и, сравнивая себя с ним, я испытывал чувство стыда.
Моим первым побуждением было написать о нем, как он написал о Беркмане, — только лучше, глубже, тоньше. Я хотел посвятить ему такую большую элегию в форме книги. Сделать это не столько для него, сколько для спасения своей души, тогда его смерть была бы не напрасной. Мне пришлось бы переговорить с множеством людей, в поисках информации исколесить всю страну, встретиться с его родней, товарищами по оружию, друзьями и подружками, членами общества «Дети планеты» и еще бог знает с кем. На такую книгу могли уйти годы, но в этом-то и заключалась главная интрига: Димаджио не покинет нас, покуда им занимаются. Я как бы отдавал ему свою жизнь, взамен же он возвращал мне мою собственную. Я не рассчитываю на твое понимание — сам с трудом себя понимаю. Когда двигаешься наугад, когда хватаешься за соломинку, любой мираж кажется спасительным оазисом.
Из этой затеи ничего не вышло. Несколько раз я начинал беглые заметки, но дальше — не мог сосредоточиться, собраться с мыслями. Не знаю, в чем тут было дело. То ли еще надеялся вернуть Лилиан, то ли потерял веру в себя как в писателя. В общем, стоило мне взять ручку, как меня прошибал холодный пот и темнело в глазах. Как тогда, на пожарной лестнице. Такие же паника и беспомощность, такое же искушение уходом в небытие.
А затем случилось вот что. Я шел к своей машине по Телеграф-авеню и вдруг увидел знакомое лицо. Это был Кэл Стюарт, редактор нью-йоркского журнала, в котором я опубликовал пару статей в начале восьмидесятых. Впервые со времени приезда в Калифорнию возник человек из моей прошлой жизни, и от одной мысли, что меня сейчас окликнут, я оцепенел. Стоит хоть кому-то узнать мое местонахождение, и мне конец. Я нырнул в ближайшую дверь и оказался в букинистическом магазине — шесть или семь залов, высокие потолки. С колотящимся сердцем я укрылся в последнем зале за стеллажами. Меня окружали тысячи томов, миллионы слов, целая вселенная литературного вторсырья — выброшенные книги, проданные книги, никому не нужные книги. По случайности я попал в американскую секцию, и когда мой взгляд скользнул по корешкам, как вы думаете, какое название бросилось мне в глаза? «Новый колосс», моя собственная надгробная плита на этом кладбище. Столь невероятное совпадение явилось для меня страшным ударом, я воспринял это как знамение.
Почему я купил книгу? Не могу тебе сказать. Притом что я не собирался ее перечитывать, мне важно было ею обладать. Как предметом, как физическим объектом. Каких-то пять долларов за первое издание в твердом переплете, с фиолетовым форзацем и даже в суперобложке с моей фотографией: портрет художника в безмозглой молодости. Сфотографировала меня, как сейчас помню, Фанни. В объектив смотрит бородатый, длинноволосый двадцатисемилетний оболтус с неправдоподобно честным и одухотворенным выражением лица. Ты знаешь это фото. В тот день, увидев его, я чуть не расхохотался.
Когда опасность миновала, я вышел на улицу, сел в машину и поехал домой. Из Беркли пора сматываться, и поскорее. После того как я чуть не столкнулся нос к носу с Кэлом Стюартом, я вдруг осознал всю уязвимость своего положения. Дома я сел в гостиной и положил перед собой купленную книгу. В голове ни одной свежей мысли. Вроде надо уезжать, но как бросить Лилиан? Я уже почти потерял ее, но расстаться с ней насовсем было выше моих сил. Сидя на диване, я тупо пялился на суперобложку своего романа, как человек, уткнувшийся в глухую стену. Я так и не начал писать книгу про Димаджио; я потратил больше трети шальных денег; я окончательно потерял веру в себя. Раздавленный этими тяжелыми мыслями, я ничего не видел перед собой. Так прошло, наверно, около часа, а затем этот детский рисунок статуи Свободы на супере — помнишь? — зацепил-таки мое внимание, и в мозгу сработала какая-то пружинка. Так мною впервые овладела эта идея, а дальше пошло-поехало, и очень скоро у меня созрел в подробностях довольно сумасшедший план.
