Трудно сказать, как долго это могло бы продолжаться. Если бы речь шла только о них двоих, возможно, из этой гремучей смеси, из этой вулканической лавы, несмотря ни на что, и вышло бы нечто путное. Возможно, на новом месте они смогли бы начать новую жизнь. Однако вмешались другие реалии. И двух медовых недель не прошло, как набежали первые тучки. Любовь любовью, но они нарушили семейное равновесие, отчего пятилетняя Мария была не в восторге. Хотя она снова обрела мать, зато потеряла лучшего друга, а в таком возрасте это равносильно крушению целого мира. Почти месяц они с Саксом прожили в своем маленьком раю. Она была его единственной и неповторимой, он нежил и баловал ее, как никто и никогда. И вдруг, без всякого предупреждения, ее бросили. Он перебрался в мамину постель и, вместо того чтобы проводить с ней, Марией, все свое время, пропадал неизвестно где, а ее оставлял на каких-то беби-ситтеров. Она не могла простить матери, что та вклинилась между ними, и не могла простить Саксу его измены. В общем, через три или четыре недели такой жизни ласковый и отзывчивый ребенок превратился в маленького тирана, поминутно закатывающего истерики со слезами.
В воскресенье утром Сакс предложил по-семейному провести день в Розарии.[22] В кои-то веки Мария пребывала в хорошем расположении духа. Лилиан положила в багажник старое стеганое одеяло, и они отправились в другой конец города. Поначалу все шло отлично. Пока утренний туман рассеивался, Сакс с Лилиан валялись на одеяле, а девочка мирно устроилась на качелях. Даже когда через какое-то время она сорвалась с «лианы» и в слезах прибежала к ним, казалось, не было серьезного повода для беспокойства. Лилиан прижала дочь к себе и с особой нежностью поцеловала красную метку на виске. Проверенное лекарство, подумал Сакс. Однако в данном случае оно не сработало. Хотя это была обычная царапина, Мария не успокаивалась, хуже, закатила такую истерику, что начала захлебываться. Лилиан, сохраняя спокойствие, снова прижала ее к себе, но девочка вырвалась с криком, что ей сделали больно, и со злостью оттолкнула мать. В глазах Лилиан промелькнула обида, а потом и гнев. Назревала война. Метрах в двадцати от них, на прогулочной дорожке, остановилась тележка мороженщика, и Сакс, пустив в ход свою самую любезную улыбку, спросил Марию: «Мисс, как насчет мороженого? Оно приятно остудит вашу светлость». Не дожидаясь ответа, он побежал к цветастому зонтику. Выбирать пришлось из шестнадцати сортов. Несколько растерявшись, он остановился на смеси фисташкового и тутти-фрутти. По крайней мере, название должно ее позабавить. Ничего подобного! Мария, по лицу которой продолжали течь слезы, хотя уже только ручейками, подозрительно посмотрела на зеленый шарик, потом осторожно надкусила и тут же выплюнула с такой гримасой, словно ее хотели отравить: «Фу!» Истерика вошла в новую фазу: девочка в ярости запустила мороженым в Сакса. На рубашке остались жирные следы. Лилиан подлетела к дочери и залепила ей пощечину.
— Мерзавка! — закричала она. — Неблагодарная свинья! Я тебя убью! Ты меня поняла? Убью на месте, и никто тебе не поможет!
Мария попятилась и не успела закрыться рукой, как получила еще одну увесистую оплеуху.
— Прекрати! — Голос Сакса задрожал от гнева. Он с трудом сдержался, чтобы не швырнуть Лилиан на землю. — Не смей трогать ребенка, слышишь?
— А вы кто такой, мистер? — вспыхнула она. — Это мой ребенок, и я буду делать с ним все, что сочту нужным!
— Не смей ее бить, я этого не позволю.
— Она получит по заслугам, а ты, умник, прикуси язык.
Дальше — больше. Минут десять они собачились, и, если бы не десяток людей вокруг, один бог знает, как далеко они бы зашли. В конце концов оба сумели взять себя в руки и даже поцеловались в знак примирения. Инцидент вроде был исчерпан. Они втроем сходили в кино, потом поужинали в китайском ресторане, потом вместе уложили Марию спать. Все худшее осталось позади. Но это им только казалось. На самом деле это было началом конца. До отъезда Сакса оставалось пять недель. От былой идиллии ничего не осталось.
* * *
16 января 1988 года перед зданием суда в городке Тернбулл, Огайо, взрывом бомбы была уничтожена небольшая статуя Свободы. Все сошлись на том, что это хулиганская выходка подростков, обычный акт вандализма без политической подоплеки, но, поскольку речь шла о национальном символе, средства массовой информации отреагировали на событие. Не прошло и недели, как при аналогичных обстоятельствах взлетела на воздух статуя Свободы в Данбурге, Пенсильвания. Небольшой взрыв среди ночи, никаких жертв. Неизвестно, стоял за этим один человек или вторая акция была просто копией первой — так называемое подражательное преступление. В тот момент общественность эти события не слишком взволновали, но известный сенатор от консервативной партии сделал публичное заявление, в котором осудил «эти безобразные выходки» и призвал виновных к порядку. «Это не смешно, — сказал сенатор. — Вы не просто уничтожили собственность, вы осквернили национальную реликвию. Американцы любят свою статую, и подобные „шутки“ не вызывают у них ничего, кроме возмущения».
Около ста тридцати масштабных моделей статуи Свободы стоят в публичных местах по всей Америке — в парках, перед городскими ратушами, на крышах общественных зданий. В отличие от флага, который раскалывает нацию в не меньшей степени, чем ее объединяет, статуя как символ не вызывает споров. Одни американцы гордятся своим флагом, другие его стыдятся; кто-то считает его святыней, а кто-то готов на него плюнуть, или вывалять его в грязи, или даже сжечь. Статуе Свободы это не грозит. Последние сто лет она возвышается над политическими и идеологическими бурями, стоя незыблемо на пороге страны как олицетворение лучшего, что в нас есть. Она связана не столько с реальностью, сколько с надеждой, не столько с фактами, сколько с верой, и едва ли сыщется человек, готовый осудить то, что она собой отождествляет: демократию, свободу, равенство перед законом. Это лучшее, что Америка предложила миру, и, как бы мы ни сокрушались по поводу ее неспособности соответствовать этим идеалам, сами идеалы хороши. Они согревали сердца миллионов людей. Они подарили всем нам надежду, что когда-нибудь мы будем жить в более достойном мире.
Через одиннадцать дней после пенсильванского взрыва пришел черед статуи в одном из городских парков штата Массачусетс. На этот раз взрыву сопутствовало послание. Утром следующего дня в офис газеты «Спрингфилд рипабликэн» позвонил неизвестный и зачитал следующий текст: «Проснись, Америка. Хватит проповедовать одно, а делать другое. Если ты не хочешь, чтобы на воздух взлетали статуи, докажи, что ты порываешь с лицемерием. Сделай для своих граждан что-нибудь получше, чем бомбы. Иначе мои бомбы будут продолжать взрываться». И подпись: Призрак Свободы.
В последующие полтора года в разных концах страны были взорваны еще девять статуй. У всех это на слуху, и нет надобности подробно распространяться обо всех подвигах Призрака. В некоторых городах возле статуй был поставлен круглосуточный караул из числа добровольцев Американского легиона, представителей «Клуба лосей»,[23] школьников-футболистов и членов местных организаций. Но не везде граждане проявили должную бдительность, и Призрак все так же оставался неуязвимым. После очередного его удара наступала достаточно долгая пауза, и у многих возникало ощущение, что в этом деле поставлена точка. Но затем, как снег на голову, он обрушивался на новый город, в тысяче миль от прежнего, и устраивал очередную заварушку. Возмущенных его действиями хватало, хотя кое-кто разделял его взгляды. Их было меньшинство, но Америка страна большая, так что на круг выходило не так уж мало. Для них Призрак сделался таким современным Робин Гудом. Я думаю, главную роль в этом сыграли заявления, с которыми он регулярно выступал после каждого взрыва. Всегда краткие, они раз от разу все лучше — точнее, поэтичнее, оригинальнее — выражали его разочарование страной. «Каждый одинок, — начиналось одно из посланий, — поэтому нам не к кому больше обратиться, кроме как друг к другу». Или: «Демократия сама в руки не плывет. Если за нее не бороться день за днем, мы рискуем ее потерять. В нашем распоряжении одно оружие — Закон». Или: «Забывая о детях, мы убиваем себя. Мы существуем в настоящем лишь постольку, поскольку наша вера обращена в будущее». В отличие от типичных террористов с их громогласной риторикой и воинственными требованиями, Призрак не просил невозможного. Все, чего он хотел, это чтобы Америка заглянула в себя и очистилась. В этом смысле в его призывах слышалось что-то библейское; то был не крик политического активиста, а скорее тихий голос измученного пророка. В сущности, он просто говорил вслух то, о чем про себя думали многие, и в некоторых кругах люди открыто его поддерживали. От его бомб никто не пострадал, рассуждали они, и если эти пустячные взрывы заставили кого-то пересмотреть свои взгляды на жизнь, так, может, игра стоила свеч?
