- Вот и сбылась голубая мечта твоего детства, - улыбнулся Борис
Архипов.
- Зрелости, - сказал он. - В детстве я мечтал стать Героем Советского Союза и лауреатом Сталинской премии. Даже твои семь орденских планок меня бы не устроили в детстве.
- Твои подвиги еще впереди, - сказал Борис Архипов. - Только не обменяй их на домашние обеды. Удерем с банкета?
- Непременно, - сказал Овцын и пожал его локоть.
Потом они выскользнули из зала, где еще продолжалась говорильня, н в мужском туалете, покусывая сигареты, продырявили друг другу тужурки.
- Внушительно, - похвалил Борис Архипов, поправив значок Овцына. - Теперь каждому видно, что ты не какой-нибудь сельдерей с кисточкой, а отличник. Ну, пойдем. Покажу тебе свою самоходку. Новейшая модель.
- Только ненадолго, - сказал Овцын. - Я сегодня должен улететь.
- Понимаю, - кивнул Борис Архипов.
- Ничего ты не понимаешь, - улыбнулся Овцын.
- Отчего же? - пожал плечами Борис Архипов. - в сумочке твоей супруги уже лежат билеты до Сочи. Ты не знаешь, где Ксения Михайловна?
- Ксения Михайловна скорее всего в Рязани.
- Я засыпал Рязанский почтамт письмами до востребования. Она не из тех, кто не отвечает на письма.
- Она их еще не успела получить.
- Она... Пошла на Лену с тобой?
- А что я мог поделать? Удалось зачислить ее метеорологом.
Борис Архипов остановился, схватил Овцына за борта тужурки, прижал к ограде сквера.
- Убеди меня и том, что между вами ничего нет... - прошипел он. -Убеди меня в том, что ты пи разу не коснулся пальцем этой женщины...
- Нет, - сказал Овцын. - И брось дурить, люди оглядываются.
Борис Архипов отпустил его, сказал страдальчески:
- Все равно ты - дрянь.
- Тогда я пойду направо, отец - сказал Овцын. - Бог с ней, с твоей самоходкой! Мне еще рассчитываться в конторе, билет доставать, а меня жена ждет. В положении...
- Конечно, пойдем направо, - сказал Борис Архипов и поцеловал его.
Они зашли в кабинет к Лисопаду - пустынный и свежий в это время
года, - сравнили свои сияющие значки с поколупанным значком старика, потом Овцын взял со стола лист и написал заявление об увольнении.
- Не понимаю, - сказал Лисопад, прочитав написанное. - Ты рехнулся, фунт с бугра?
Овцын отрицательно помотал головой. Борис Архипов смотрел прямо и возмущения не выражал. Тогда Лисопад сказал:
- Без Крутицкого такие дела не делаются. А он тебя не отпустит. У него на, тебя планы.
- У всех на меня планы, - сказал Овцын. - Я сейчас лечу в Москву, а ты отдашь эту бумагу Крутицкому; и когда он, наконец, поймет ситуацию. и
подпишет, вышлешь мне расчет по этому адресу.
Овцын написал на оборотной стороне листа адрес Эры.
- Ну, .лети, - сказал Лисопад. - Подонок ты!
- Не уверен. Прощай, старина.
Он купил билет, и до аэропортовского автобуса оставалось еще полтора часа.
- Сходим наверх? - спросил он.
- Сходим, - согласился Борис Архипов.
Они поднялись на дубовую галерею и взяли шампанского.
- Она держалась в рейсе, как истинный моряк, - сказал Овцын. - И даже как метеоролог. Соображала неплохо. Нет, прекрасно соображала. Предсказала шторм, когда проходили острова Фадея. Как уж она додумалась, не ведаю. Береговые станции ничего не дали, мы ей и не поверили. Похихикали. Хихикали, хихикали... А потом едва отстоялись у острова 8-го Марта. Ты же знаешь, какие там сволочные места. Я на песке сидел, свой якорь видел. В Тикси сперва захотели нашу с Эрой свадьбу праздновать, но скоро позабыли, и - слава богу! - все пошло законно: банкет в честь благополучного окончания рейса. У Левченко из уст реки меда полились: мол, Ксения ему всю обстановку сделала, караван спасла, никаких ему теперь не надо сводок, давай одну Ксению. Пересел к ней со своего флагманского места и больше оттуда не удалялся. И только все чины как подобает укушались - задуло с берега. У них ледокол - видал, наверное, - старье, хлам, раздолбанный, как мордовский лапоть, одно ценно, что тяжелый: залезет, пыхтя всеми трубами, на лед - и проломит. Унесло его чуть не к Быковской протоке, на западные рифы. Банкет долой! Меня за шиворот -валяй на спасение, поскольку у меня и лошадиные силы и помпа мощная.
Уложил я молодую жену в своей каюте, голову смочил, мокрый чуб зачесал под фуражку, поднимаюсь на мостик - работоспособна треть команды, считая и меня. Отдали швартовы, идем во тьму. Я единственный штурман на судне. Слава богам, рулевой этот рябоватый, Федоров, был в полном комплексе. Думаю: «Как же мне осилить и судовождение, и швартовку, и откачку воды, и буксировку, и еще черта и дьявола?» Хоть плачь! Одним увлечешься, другое проморгаешь и - сам па рифах. С ледокола БОБы сыплются. Радист докладывает, что крену уже тридцать градусов, пробоина два на полтора, вода в нее хлещет, тамошний буксирчик под него понтон подводит, никак по подведет. Увидал, наконец, его перекошенные огни и окончательно решил, что сидеть мне с ним рядышком, если решусь протянуть руку помощи. Но поскольку жена теперь есть, можно и рискнуть. Без передачи в тюрьме не останешься. Жму на него. Вдруг говорят сзади: «Иван Андреевич, вам что-нибудь помочь?» А ветер свищет, пена хлещет, палуба под ногами пляшет. Удивляюсь: «Да как же вы мне, Ксана, поможете?» Она отвечает: «Что вы скажете. то и буду делать. На корму сбегаю, к радисту, прожектором посвечу, команды ваши передам кому надо, мало ли что».
И скажу тебе, отец, что эта золотая женщина, слабое существо, которое больше всего на свете боится качки, все время, пока швартовались, пока откачивали воду из этого бездонного утюга, пока заделывали пробоину, пока брали его на буксир, пока, наконец, штурманы не прочухались от банкета, чтобы их можно было допустить до дела, работала за вахтенного штурмана. Не слишком квалифицированно, но предельно старательно. Ну, время вышло, пойдем к автобусу.
- Сынок, - сказал Борис Архипов. - И я полечу. В Рязань.
Овцын и нахмурился, легкое опьянение от шампанского вдруг прошло.
- Хочешь, чтоб пожалела? - спросил он. - Ну, бросай все. Лети. Она-то, конечно, пожалеет. А дальше что?
- Тьма у тебя в душе, сынок.
Борис Архипов встал и, не простившись, пошел вдоль дубовых перил. Овцын видел, как он медленно, не глядя на людей, спустился с лестницы, прошел зал, остановился на выходе и закурил сигарету.
Он постоял перед дверью, ожидая, пока утихнет сердце, и решая, позвонить или воспользоваться ключом. Он отпер дверь сам и через темную прихожую прошел в комнату.
Комната была освещена только торшером. Эра полулежала на диване, и сразу у нее из рук выпали пестро раскрашенные листы. Худой юноша почтительно, но неторопливо поднялся со стула. У юноши было тонкое лицо, красивая седина па висках и борода, которую можно было бы назвать шотландской, будь она рыжей. Когда Овцын подошел к тахте, бородатый юноша деликатно отвернулся.
- Я не знала, что ты так быстро. - сказала Эра
- Нет, знала, - сказал он.
- Да, знала. - Он почувствовал, как дрожит ее тело. - Только мне все еще не верится.
- Ну, будет, - сказал он. - Дай, наконец, обратить внимание на твоего
гостя.
- Обрати, - сказала Эра и села на листы, сминая их. - Он хороший
поэт.
Она включила люстру. Юноша сделал несколько шагов к Овцыну, представился:
- Ломтик. Это не псевдоним. Хорошо, что вы не улыбаетесь. Предупреждаю вас, что, во-первых, я не люблю насмешек над моей фамилией, а во-вторых, я люблю вашу жену.
Ломтик склонил голову и уставился в потолок.
- Не выгоняй его, - сказала Эра. - Он врет. Он говорит такое про каждую девушку. Я не уверена, что Ломтик когда-нибудь целовался.
- Я хотел вас проверить, - сказал Ломтик с такой угрозой в голосе, что Овцын рассмеялся.
- Лучше прочитайте стихотворение, коль уж вы хороший поэт, -ласково попросил он и сел.
- Это я люблю, - сказал Ломтик. - Я прочту «Оду могучему духу». Голос его окреп, стихи прогремели под низким потолком и закончились так:
Не пренебрегай уважением благонамеренных сограждан.
Уважение благонамеренных сограждан пригодится, когда будут определять размер твоего надмогильного памятника,
- Вы коварный человек, - с улыбкой сказал Овцын.
- Вы что-то поняли, - обрадовался Ломтик. - Вам понравились стихи?
- Мне наплевать на размер надмогильного памятника, - сказал Овцын. - Уважение сограждан нужно мне при жизни.
- Вот вы и передернули! - воскликнул довольный Ломтик. -Благонамеренные сограждане, о которых я говорю, - это не те сограждане, о которых вы говорите.
Тыльной стороной ладони он погладил бороду из-под шеи к подбородку. Овцын подумал, что Ломтик всегда делает так, когда доволен собой.
- Почему же вы еще живы, если «звероподобные страсти поднимают свои острозубые головы и впиваются в ваше сердце» так часто? - спросил он ядовито.
- Я предупредил, что это стихи, а не трактат по медицине, - сухо сказал Ломтик. - Надо бы представлять разницу.
