50
Жизнь с приключениями, в которую нас втянула близость к мсье Камбреленгу, приняла новый оборот в тот день, когда слова оккупировали книжную лавку «L’Arbre a lettres». События произошли через несколько дней после закрытия Книжной ярмарки. Мы ужинали в ресторане «У Марти» с мсье Камбреленгом, Пантелисом, слепым мсье Лажурнадом и еще с одним примкнувшим к нам, почти без плоти и без возраста типажом, которого мсье Камбреленг представил как «великого писателя без книг». Хозяйка ресторана, мадам Детамбель, как раз расписывала нам проблемы сырости в своем погребе. Весь квартал был когда-то населен кожевниками, жившими вдоль Бьевра, единственного притока Сены в пределах города Парижа. Однако в 1850 году река стала такой зловонной, что муниципалитет принял решение забрать ее в трубу.
— Представляете себе, — говорила мадам Детамбель, — каждый день, когда мы идем за покупками на рю Муфтар, мы проходим над рекой, запертой в карцер.
Фавиола распахнула дверь ресторана как раз в тот момент, когда мадам Детамбель произнесла слово «карцер». Фавиола вбежала на нетвердых ногах, запыхавшаяся и растрепанная, как будто ее преследовал вурдалак. Мсье Камбреленг поспешно встал, подвел ее к столу, усадил на стул и стал тереть ее левую руку, как будто он точно знал, что нужно сделать, чтобы привести Фавиолу в чувство.
— Что с вами, мадемуазель? — спросила мадам Детамбель, наливая Фавиоле стакан воды.
Я тоже заволновался, но не посмел проявить свои чувства, Пантелис же слегка задрожал и погладил Фавиолу по голове. Слепой мсье Лажурнад зажег сигарету и вставил ее Фавиоле в губы. Фавиола, бледная как мел, с силой вдохнула дым, будто это был чистый кислород, после чего выпалила:
— Слова повылезли…
— Повылезли слова… откуда? — спросил мсье Камбреленг.
— Вылезли и заняли всю лавку, — отвечала Фавиола.
Мы все подумали о Франсуа, в чьи обязанности входило, уже несколько месяцев, утихомиривать книги. Фавиола поняла по нашим взглядам, о чем мы думаем, и сказала:
— Я не знаю, что они с ним сделали. Мне одной удалось сбежать.
Тут уж мы все, разумеется, вскочили из-за стола и бросились к лавке. Это было в девять вечера. Оживление на рю Муфтар заметно упало. Продавцы фруктов и овощей собирали свои лотки, все магазины с местными продуктами, с винами и деликатесами были закрыты. Подметальщики еще мели эспланаду перед церковью Сен-Медар, пара детишек играла под присмотром мамы в скверике у церкви.
Приблизясь к лавке, мы поняли, что внутри на самом деле что-то стряслось. Книги на двух больших витринах тонули в каком-то молочном тумане, который источал гул, как будто лавку наводнили миллионы сверчков. Фавиола, в тот момент, когда она, обезумев, выскочила из лавки, заперла за собой дверь, видимо, боясь, что миллионы слов, прыснувшие из книг, чего доброго заполонят город.
Но слова, похоже, не собирались выходить из лавки, хотя могли бы — через замочную скважину или через вентиляционные решетки. Мсье Камбреленг, быстро проанализировав ситуацию, констатировал, что утечек не произошло. Нет, слова хотели занять только лавку, не более того.
Я спросил мсье Камбреленга, не случалось ли и раньше чего-то подобного? Он взглянул на меня с таким укором, что я тут же отказался от намерения вдаваться в детали. Однако он не перестал сверлить меня взглядом, и это был взгляд из разряда тех, что говорят: «Как это возможно, чтобы человек, который уже начал что-то соображать, задавал такие глупые вопросы?»
— Придется подождать, — произнес мсье Камбреленг, понимая, что никто другой никакого решения не предложит.
Подождать? Но чего? Слова тоже устают, проинформировал нас мсье Камбреленг. Мятежи слов похожи на человеческие, в какой-то момент они выдыхаются сами по себе.
Нас все-таки интриговала природа молочной субстанции внутри лавки. Откуда могли исходить эти пары, которые вот-вот, казалось, сгустятся в желе? Не надо ли нам ворваться в лавку без промедления и вызволить оттуда Франсуа? Нет ли опасности для человека задохнуться посреди такого загустевания слов?
Нет. Мнение на сей счет мсье Камбреленга было категорическим. Нам не следовало в данный момент входить в магазин. Это все равно что совершить насилие над чьим-то мозгом. Слова, выбившись из книг, сформировали своего рода искусственный мозг. Они перестроились по другим правилам, сгустились в режиме свободы. С точки зрения слов, сказал еще мсье Камбреленг, всякая книга есть диктатура, даже если она, книга, для человечества является шедевром. Так что иногда, и это как раз тот случай, слова выходят из-под обложек и создают республики. Да-да, уверял нас мсье Камбреленг, у слов бывает иногда такая власть, такая сила — развязать череду освободительных реакций. От больших скоплений слов, которые представляют собой библиотеки, книжные магазины и даже человеческий мозг, можно ждать чего угодно. И у нас в головах слова иногда бунтуют и создают республики, побыв взаперти, в изоляции, в мумифицированном состоянии… Но многие ли из нас думают об этом, многие ли отдают себе отчет в том, при каком режиме живут слова в их головах — при диктатуре или при республике? Очень немногие, очень… Мы все считаем себя мыслящими существами, тогда как мы — всего лишь словоприемники…
— Так или иначе, — добавил мсье Камбреленг, — мятежи такого сорта в последнее время участились. Власти об этом не говорят, все это держится в тайне, но я-то видел восстания слов. Такое восстание было даже в старом здании Национальной библиотеки, и тогда миллионы книг перевели в ее новое здание.
Пока мсье Камбреленг сообщал нам все это, а мы в возбуждении толклись перед лавкой, какой-то дымок стал просачиваться наружу из-под двери. Мимо прошла пожарная машина, но у нее явно было другое место назначения. Кто-то открыл окно этажом выше, над лавкой, высунулся и задал банальный на вид вопрос:
— Опять началось?
— Опять, — ответил мсье Камбреленг жильцу дома, господину с брюшком лет шестидесяти.
— Вот наказанье, — прокомментировал персонаж.
Как будто этот обмен репликами дал нам знак, как поступить, Пантелис потянул меня за руку к кованой двери церкви Сен-Медар и спросил:
— Вы когда-нибудь читали эту надпись?
На двери была прибита табличка, предназначенная для туристов, одна из тысяч подобных ей, рассеянных по всему Парижу. На табличке была краткая информация относительно истории места и церкви Сен-Медар.
Пантелис ткнул в один из параграфов. Из него явствовало, что между 1728 и 1732 годами вокруг церкви регулярно происходили ужасающие сцены коллективной истерии, с процессиями и чудесными исцелениями. Но в один прекрасный день на двери церкви появилась следующая надпись: «По приказу Короля, Господу Богу более не дозволяется совершать чудеса в этом месте».
Вот с этой-то минуты я и начал видеть слова. Я не думал, что такое возможно, не думал, что мир населен словами, которые находятся в непрерывном движении, жадные до новых встреч, до новых сочетаний. Еще одна граница позади, сказал я себе, когда вокруг прорезались первые плутающие слова. Они были большие, одни матовые, другие прозрачные. Мне трудно их описать. Ну, представьте себе медуз или такие надутые шары… в общем, они плавали, как будто весь мир стал водной средой.
Слова переходят из одного мозга в другой, как из аквариума в аквариум, с беззаботной грацией, то лениво, а то поживее. Я ощутил свой собственный мозг как огромный аквариум на миллионы слов, но аквариум без стенок, форма, масса и объем которого определялись единственно желанием какого-то количества слов жить вместе, кучковаться.
Весь город был обитаем словами. Я видел у церкви Сен-Медар слова прохожих, слова, которые выходили из открытых окон домов, из открытых дверей кафе. Стоило двум людям сойтись и начать разговор, вокруг них образовывалась туманность из слов.
Я даже смутился, когда Фавиола вдруг спросила «на что вы так смотрите?», а я смотрел как раз на слова, которые она мне адресовала — как они выходят из ее мозга и прямо-та-ки со сладострастием перетекают ко мне в мозг.
— Я вижу слова, — сказал я на ушко мадемуазель Фавиоле. — Вот, я их произношу, и в эту самую минуту они выплывают из моего мозга, как большие желеобразные медузы, и проникают в вас. Если выговаривать их тихо и нежно, у них будет форма водяных колокольчиков, прозрачных грибов или морских парашютов. Перемещаются они как бы с ленцой, пританцовывая в воздухе…
— Да-да, так, — сказала мадемуазель Фавиола на верху волнения, предвкушая, как ее пронижут, выходя из моего мозга, слова.
Но мне эта внезапно осенившая меня способность видеть слова крайне усложнила жизнь. Слово устроено наподобие айсберга. Его видимая часть минимальна. Обычно это только верхушка, она торчит, чтобы ее можно было легко подцепить, наскоро распознать и использовать в контексте общения. На самом деле, слово куда изощреннее, оно носит в своих недрах историю всех тайных встреч с другими словами. Каждое слово есть результат некоего роста, ряда последовательных изменений… Одни слова — все в рубцах, напоминающих об их стычках с коллегами, хотя бы и со своими же синонимами. Другие слова — как открытые раны, которые все время колотятся об один и тот же антагонизм («вода» и «огонь», к примеру).
