Так или иначе, с этой минуты я больше не мог произнести слово «день», не вспомнив обо всех днях, накопленных миром от его сотворения. И я не мог произнести слово «человек», не подумав обо всех людях, живших с начала начал на планете. Последующие дни были печальны.
Да, это неприятно — лицезреть слова. Париж был охвачен предвыборной лихорадкой, и я видел на улицах миллионы бурливых слов, вместо людей — одни только слова, которые их населяли. Я видел слова, вышедшие на манифестацию, захлестнувшие бульвары, их вал, вздымающийся на три, на четыре, на пять метров в высоту… а не то они сбивались в тесто, которое вздувалось, подходило на площадях и проникало в дома через все двери и окна…
Каждое утро я видел у газетных киосков тесто другого вида, слова как бы в стадии разложения, слова, вызывающие брезгливость, потому что в общности своей были отравой. Нет, слова не пахнут, но когда они исходят из стопки газет или из телевизора, то неизбежно напоминают вспоротые кишки, наводя на мысль о бойне или о чумной заразе.
Есть, однако, слова, на которые я люблю смотреть. Мне нравятся, например, вокзальные слова, расторопные, лаконичные. Мне нравятся полусонные слова в поездах и сивиллические слова в парках. Иногда я вхожу в церкви, где происходит чудо встречи между словами-экстатиками и словами-молчальниками. Я большой любитель базарных слов, свежих и сочных… Слова метро кажутся мне несколько удрученными, несколько подавленными, я стараюсь их по возможности избегать.
Это удивительно, как одни и те же слова могут менять форму в зависимости от места, где они произносятся. У правительственных зданий слова надуты, упитанны, тучны… И те же слова оборачиваются грациозными и резвыми, как фейерверки, в сквериках, где играют дети.
С тех пор как я начал видеть слова, мне все больше и больше нравится, когда люди молчат. Бывает, я захожу в синематограф, но смотрю не на экран, а на слова в зале, слова в состоянии передышки. Над каждым зрителем, как застывшие воздушные шарики, висят его собственные слова и смотрят фильм, а для меня они и есть зрелище.
Я сам приучился молчать с тех пор, как вижу слова. Фавиолу я тоже прошу молчать, когда мы вместе, и, уже разжав объятия, мы лежим иногда рядом лицом кверху и смотрим на слова, которые разворошили, пока занимались любовью, и которые еще долго левитируют над нами.
Жорж практически исцелился от новостной лихоманки. Его больше не тянуло включить ни телевизор, ни радио. Когда на пути ему попадался газетный киоск, он либо отворачивался, либо переходил на другую сторону улицы, чтобы быть как можно дальше от соблазна.
Одно желание все же в нем еще трепыхалось: посетить то место, где измышлялись новости. Мсье Камбреленг обещал ему экспедицию в запретную зону Дома радио, то есть в башню посреди комплекса, где, по его расчетам, находились отделы, в чью задачу входило измышление фактов и правдоподобных историй, которые можно было обернуть новостями.
Мсье Камбреленга несколько раз приглашали давать интервью на разные радиостанции, гнездившиеся в знаменитом здании на правом берегу Сены. В 80-е годы здание прославилось новаторской архитектурой: оно стояло кругом и имело десять этажей, вместивших студии абсолютно всех французских радиостанций. Посередине возвышалась таинственная башня, отведенная под звуковой архив. Так вот, там, в башне, вход в которую затруднялся всевозможными препятствиями, и находились, как подозревал мсье Камбреленг, секторы фикции.
Доказательств у мсье Камбреленга, разумеется, не было. Он не мог бы поклясться положа руку на сердце, что там втайне трудится целая армия писателей и газетчиков, в чью обязанность входит единственно фабрикация новостей. Однако время от времени он подступался с этими разговорами к людям, которые работали в Доме радио. Так вот, никто не знал точно, что происходит в башне посреди комплекса, в башне этажей на сорок вверх и, по некоторым сведениям, этажей на десять в землю. Даже те знакомые мсье Камбреленга, которые работали в Доме радио по десять-пятнадцать лет, не могли похвастаться, что имеют какую бы то ни было точную информацию о башне. По официальной версии, там располагались архивы. Но всякий раз как кто-то обращался туда за записью архивного характера, комнатушка с окошечком, к которому его подпускали, оказывалась крохотной по сравнению с потенциалом башни.
Из другого источника мсье Камбреленг получил информацию, что там же, в башне, находится и Музей радио. Жорж с мсье Камбреленгом специально посетили его, чтобы понять, какую часть башни он занимает. В результате посещения они пришли к тому же выводу, что и в случае с архивами: музей занимал совсем малую, незначительную площадь.
Мсье Камбреленг и Жорж назначили свою экспедицию на воскресенье, на вторую половину дня. В это время из Дома радио все расходятся, объяснил мсье Камбреленг Жоржу. Потом мсье Камбреленг научил его, как проходить мимо охранника: решительным шагом и с приветственным, но без излишней любезности, взмахом — как если бы ты был весь в мыслях о том, чем тебе придется заняться через три-четыре минуты в своем кабинете.
— С охраной надо обращаться, как с насекомыми, — говорил мсье Камбреленг. — Если обратить на них внимание или, не дай бог, попросить у них информации, они тут же надуются, как начальники, заставят предъявить документы, даже станут расспрашивать, с какой целью ты явился в их учреждение. Охранники на всей планете одинаковы: чтобы они тебя уважали, надо их давить.
Мсье Камбреленг и Жорж пришли в Дом радио незадолго до сумерек. Мсье Камбреленг решил все же идти не через центральный вход, не через дверь А, выходящую прямо на Сену. Дверь А была слишком на виду — огромная дверь из стекла, в котором отражалась Сена. У Дома радио были и другие входы, поскромнее, обозначенные следующими буквами алфавита — В, С, D, Е, F…
Первую попытку незаконного проникновения в Дом радио они предприняли через дверь В. Но войдя в небольшой вестибюль за дверью В и бросив взгляд на охранника, мсье Камбреленг сразу понял, что этого так просто не проведешь. Охранником был мулат, полный решимости исполнять свой долг и использовать свои полномочия по полной программе. У мсье Камбреленга был опыт общения с охраной из цветных или мулатов: они делали свое дело рьяно, как никто, и были способны крутить и так и эдак твой национальный паспорт, без всякого стеснения сравнивать фотографию в документе с живым подлинником, задавать подробные вопросы, применять a la lettre все правила процедуры, связанные с их службой. Мсье Камбреленгу нужен был французский охранник, этакий старичок, дремлющий в своем окошечке, за тридцать лет монотонной работы дошедший до почти полного безразличия к тому, что творится вокруг.
От мулата мсье Камбреленг отделался очень ловко. Он пулей устремился к нему, бросил «добрый вечер» и сказал, что ему надо позвонить на «Франс-Культур», узнать, приехал ли уже мсье Эспель. Охранник без слов повиновался и пододвинул телефон мсье Камбреленгу. Тот набрал номер, послушал длинные гудки на другом конце провода, выказал признаки нетерпения, взглянул на часы, сделал знак Жоржу присесть на стул, кашлянул, нахмурил брови и положил трубку ровно через тридцать секунд.
— Да, значит, он еще на парковке, — сказал мсье Камбреленг, делая налево кругом и не прощаясь с охранником. Жорж поплелся за ним, а мсье Камбреленг, выходя, несколько раз повторил рефрен, под который у французов, во всех ситуациях, идет и плохое, и хорошее, когда ничто другое не может выразить их чувства: merde.
Только у двери F мсье Камбреленг нашел нужного ему человека. Тут охранником был тип француза, скучающего при исполнении долга: человек предпенсионного возраста, который сидел, тупо уставясь в телевизор (Жоржу стоило большого труда сдержать рвоту). Мсье Камбреленг пересек вестибюль, снисходительно помахав рукой, как будто он был начальник, который застал подчиненного за посторонними занятиями, но решил его простить с высоты своего положения. Все-таки было воскресенье и вечер.
Жорж прошел следом за мсье Камбреленгом к лифтам. Они вместе вошли в один из трех подошедших, и мсье Камбреленг нажал на кнопку шестого этажа.
— Первый этап преодолен, — со смехом сказал мсье Камбреленг, похлопывая Жоржа по плечу. — Этап второй: найти кофейный автомат.
Доехав до шестого этажа и выйдя из лифта, мсье Камбреленг решительно пошел вправо, хотя отнюдь не был уверен, что именно в этом направлении надо искать кофейный автомат. Дом радио определенно напоминал лабиринт. Идя по круговым коридорам, можно было сделать оборот на триста шестьдесят градусов, что и произошло с мсье Камбреленгом и Жоржем: через десять минут ходьбы между двумя рядами закрытых дверей и студий они оказались снова перед лифтом, который доставил их на шестой этаж.
