— Глупышка, маленькая глупышка. Хитруля моя.
Она чувствовала, как его рука скользит по ее телу. И с каким-то радостным удивлением подумала, что уже почти не испытывает страха перед Лусио. Решиться на это ей было еще нелегко, но страха она уже не испытывала. Венчаться в церкви… Она сопротивлялась, прятала пылающее от стыда лицо, но его ласки несли с собой избавление, пробуждали страсть, перед которой рушились все запреты. Нет, так нехорошо, нехорошо. Нет, Лусио, нет, так не надо. Всхлипнув, она закрыла глаза.
А в это время Хорхе сыграл е4, и Персио после долгого раздумья ответил Ке7. Безжалостный Хорхе обрушил Фа1, и Персио мог ответить только Kpg4. Когда белые внезапно пошли Фg5, черные дрогнули и растерялись («Нептун, я погибаю», — подумал Персио), но удачно отступили g6. После короткой паузы Хорхе, торжествующе хмыкнув, сделал выпад Фg4 и с издевкой посмотрел на Персио. Когда последовал ответ Ке4, Хорхе ничего не оставалось, как двинуть Фс5 и объявить мат на двадцать пятом ходу.
— Бедный Персио, — великодушно сказал Хорхе. — Ты в самом начале зевнул, и потом ничто не могло спасти тебя от поражения.
— Знаменательно, — сказал доктор Рестелли, который присутствовал с начала шахматной партии. — Защита Нимцовича весьма знаменательна.
Хорхе посмотрел на него исподлобья, а Персио стал поспешно собирать фигуры. Вдали раздались приглушенные удары гонга.
— Этот ребенок выдающийся игрок, — сказал доктор Рестелли. — И я в меру моих скромных возможностей с величайшим удовольствием сыграл бы с вами, сеньор Персио, когда вам будет угодно.
— Будьте осторожны с Персио, — предупредил его Хорхе. — Он почти всегда проигрывает, но это еще ничего не значит.
Зажав в зубах сигарету, он рывком открыл дверь. В первое мгновение ему показалось, что там было два матроса, но неясный предмет в глубине помещения оказался парусиновым плащом, висевшим на вешалке. Толстобрюхий матрос колотил по ремню деревянным молотком. Голубая змея, вытатуированная на его руке, ритмично двигалась вверх и вниз.
Не прекращая стучать (и какого черта этот медведь колотил по ремню?), он смотрел на Фелипе, который затворил за собой дверь и в свою очередь уставился на матроса, не вынимая изо рта сигареты и рук из карманов своих джинсов. Так они испытующе смотрели друг на друга некоторое время. Змея подскочила в последний раз, раздался глухой удар молотка о ремень (не иначе матрос размягчает его, чтобы перетянуть свои огромный живот), и затем опустилась, замерев у края столешницы.
— Привет, — сказал Фелипе. Дым от сигареты ел глаза, и, поспешно вынув ее изо рта, он чихнул. На миг все вокруг стало мутно-расплывчатым из-за выступивших слез. Дерьмовые сигареты, и когда только он научится курить их, не вынимая изо рта.
Матрос продолжал смотреть на Фелипе с ухмылкой на толстых губах. Казалось, его забавляло, что Фелипе плачет от сигаретного дыма. Медленно, с почти женской аккуратностью он стал свертывать ремень; его огромные лапищи двигались, точно мохнатые пауки.
— Hasdala, — сказал матрос.
— Привет, — несмело повторил Фелипе, с которого уже слетела вся решимость. Он сделал шаг вперед и посмотрел на инструменты, лежавшие на рабочем столе. — Вы всегда здесь… занимаетесь этим?
— Sa, — ответил матрос, связывая свой ремень с другим, более тонким. — Присаживайся, если хочешь.
— Спасибо, — поблагодарил Фелипе, отмечая про себя, что матрос говорит с ним по-испански гораздо вразумительнее, чем днем. — Вы финны? — спросил он, пытаясь завязать разговор.
— Финны? С какой стати финны? У нас тут всякой твари по паре, но финнов нет.
Свет двух ламп, прикрепленных к плоскому потолку, резко бил в глаза. Сидя на краю скамьи, Фелипе чувствовал себя очень неловко, не зная, что сказать, а матрос еще старательней продолжал связывать ремни. Затем принялся убирать шила, плоскогубцы, кусачки. То и дело поднимая глаза, он смотрел на Фелипе, который чувствовал, как сигарета между его пальцами все уменьшается.
— Ты же знаешь, что нельзя приходить сюда, в это место, — сказал матрос. — Ты плохо делаешь, что приходишь.
— Ха, подумаешь, — ответил Фелипе. — А может, мне захотелось спуститься сюда, чтобы немного поболтать с вами… Там у нас, знаете, какая скучища.
— Может быть, но ты не должен приходить сюда. Теперь-то, раз пришел, оставайся. Орфа не будет долго, и никто ничего не узнает.
— Еще лучше, — сказал Фелипе, не слишком понимая, какая опасность в том, что кто-то про него узнает. Осмелев, он прислонил скамейку к стене, чтобы можно было опереться спиной, и, закинув ногу за ногу, глубоко затянулся. Ему начинало нравиться это приключение и хотелось его продолжить.
— Откровенно говоря, я пришел потолковать с вами, — сказал он. («Какого черта этот матрос мне тыкает, а я никак?…») — К чему вы развели такую таинственность?
— Никакой таинственности нет, — сказал матрос.
— А почему тогда нас не пускают на корму?
— Мне так приказали, и я исполняю. А зачем тебе туда ходить? Там ничего нет.
— Хочется посмотреть, — сказал Фелипе.
— Там ты ничего не увидишь, парень. Посиди здесь, раз уж пришел. Отсюда не пройдешь.
— Не пройду? А вот эта дверь?
— Если сунешься в эту дверь, — с улыбкой сказал матрос, — я проломлю тебе башку, как кокосовый орех. А у тебя красивая башка, не хотелось бы ломать ее, как кокосовый орех.
Он говорил медленно, выбирая слова. Фелипе сразу почувствовал, что матрос не шутит и что ему лучше оставаться на месте. В то же время ему нравилось, как держится матрос, как он улыбался, когда говорил, что проломит ему череп. Он достал пачку сигарет и предложил закурить. Матрос покачал головой.
— Это табак для женщин, — сказал он. — Вот покуришь моего, морского табачку, тогда узнаешь.
Татуированная змея исчезла в одном из карманов и возвратилась с кисетом из черной материи и книжечкой папиросной бумаги. Фелипе отрицательно мотнул головой, но матрос оторвал листок бумаги и протянул ему, а затем оторвал другой для себя.
— Я тебе покажу, и ты поймешь. Будешь делать, как я, присмотрись и делай так же. Вот так насыпается… — мохнатые пауки ловко скрутили кусочек папиросной бумаги, потом матрос провел рукой у рта, словно играя на губной гармошке, и в его пальцах оказалась настоящая сигарета.
— Гляди, это просто. Нет, не так, так уронишь. Ладно, кури эту, а я сделаю себе другую.
Сунув сигарету в рот, Фелипе почувствовал влагу чужой слюны и чуть было не сплюнул. Матрос смотрел на него, смотрел упорно и улыбался. Затем принялся свертывать себе сигарету; достал огромную почерневшую зажигалку. Клубы густого едкого дыма обволокли Фелипе, и он кивнул, благодаря за огонек.
— Ты не очень затягивайся, — сказал матрос. — Для тебя он немного крепковат. Сейчас узнаешь, как он хорош с ромом.
Из жестяной коробки, стоявшей под столом, он достал бутылку и три оловянных стаканчика. Голубая змея наполнила два стаканчика и один из них передала Фелипе. Матрос подсел к нему на скамью и поднял стаканчик.
— Hereʼs to you [88], парень. Смотри, не пей все сразу.
— Хм, очень хороший, — сказал Фелипе. — Наверняка с Антильских островов.
— Конечно. Значит, тебе нравится и мой ром и мой табак? А как тебя зовут, парень?
— Трехо.
— Трехо, да. Но это же не имя, это фамилия.
— Конечно, фамилия. Меня зовут Фелипе.
— Фелипе. Хорошо. А сколько тебе лет, парень?
— Восемнадцать, — соврал Фелипе, пряча рот в стаканчике. — А вас как зовут?
— Боб, — ответил матрос. — Можешь называть меня Бобом, хотя на самом деле у меня другое имя, но оно мне не нравится.
— Все равно, скажите. Я же сказал вам свое настоящее.
— О, тебе оно тоже покажется очень некрасивым. Представь себе, что меня зовут Рэдклифф или как-нибудь в этом роде, и тебе сразу не понравится. Лучше Боб, парень. Hereʼs to yon.
— Prosit, — сказал Фелипе, и они снова выпили. — А здесь, правда, здорово.
— Конечно.
— А у вас много работы?
— Да, хватает. Тебе больше не стоит пить, парень.
— Почему? — спросил Фелипе, хорохорясь. — Вот еще, не пить, когда я только во вкус вхожу. Вы вот лучше скажите, Боб… Отменный табачок и ром тоже… С какой стати я не должен его пить?
Матрос отобрал у Фелипе стаканчик и поставил его на стол.
— Ты славный парень, по тебе ведь надо возвращаться наверх, а если ты выпьешь лишнее, все сразу заметят.
— Я могу сколько угодно пить в баре.
— Хм, у тамошнего бармена таким не разживешься, — пошутил Боб. — Да и твоя мамаша, наверное, где-то неподалеку прогуливается… — Казалось, ему доставляло удовольствие видеть глаза Фелипе, краску стыда, вдруг залившую его лицо. — Ладно, парень, будем друзьями. Боб и Фелипе — друзья.
